Онлайн книга «Welcome to Трансильвания»
Ни слова лишнего, но и ни малейшего пробела в предоставленной информации. Системные мозги — вот что это такое. Они остаются таковыми, даже когда речь идет о женщине. Принцесса в придуманном замке. А почему и нет, если от этого никому не хуже? В замке теперь горели свечи. Две толстые ароматические свечи — очевидно, что-то восточное. Мерцание было слабым, зато запах, разливаясь по комнате, приятно кружил голову. Немного экзотики в сексе, почему бы и нет? Он был сторонником экспериментов, только без экстрема. Она, впрочем, искусной оказалась только в части декора. В остальном — пресна. Почти пуританка, под предлогом все тех же «жирных рук». «Интересно, явись я с камушком каратов на десять или какой-нибудь цацкой от „Cartier“ в тех же пределах — в дело пошла бы камасутра?» Мысль, впрочем, была беззлобной. Ростов оказался прав даже в том, чего не произнес. На нее совершенно невозможно было злиться. Иногда — раздражаться. Это — да. Но ненадолго. Женщина словно услышала последнюю мысль: голос из распахнутой двери ванной комнаты звучал капризно. Настолько, чтобы вызвать раздражение. Не больше. — Хочу вина. Белого. В холодильнике калифорнийское… У нее была небольшая уютная квартирка, оформленная Продуманно — европейский минимализм вместо византийской роскоши, принятой в России. Следовало принять это как позицию, стиль, вкус хозяйки, наконец. Многие, надо думать, и принимали. Так же как сентенцию про Мону Лизу. У него по этой части, к счастью, был гуру — Михаил ростов. — Дай ей волю — понимай: Нобелевскую премию и все, что к ней прилагается, — нувориши обгрызут собственные локти. — Все так запущенно? — А ты не заметил разве, как она говорит? Никогда — «один мой приятель». Непременно — «один мой приятель-олигарх». «Мой приятель — один из десяти самых влиятельных…» Но приятель — существо почти не материальное. Мифическое. В конце концов, его можно действительно завести. Сам знаешь, у нас теперь плюнешь — попадешь в олигарха. Придумать, в конце концов, можно. А вот предмет мира абсолютно материального — нет. Однако на «нет» есть разного рода уловки. Минимализм — штука очень удобная и модная к тому же. То же в тряпках, цацках, машинах. И слава Богу — я не слишком платежеспособен, оброка не вынесу. — А потом? — Суп с котом! Я же просил — не надо о грустном. И о «потом» тоже не надо, я суеверный… Черт бы тебя побрал с твоими суевериями, Ростов! Лучше бы нам договориться. Он появился на пороге ванной комнаты с запотевшим ведерком на подносе. Из ведерка торчала также запотевшая бутылка калифорнийского. Белоснежная салфетка. Два в меру пузатых — как раз для белого калифорнийского — фужера на тонких ножках. Тонкие ломтики сыра на тарелке переложены крупными черными виноградинами. Но в глазах холод. Скорее, холодная грусть. Безнадежная — пожалуй, будет самое верное. Она приветственно помахала ножкой, аккуратным — ни клочка пены на мраморной стене — жестом извлеченной из пышной массы. Красиво. Но он хранил печаль. — Что, молодец, не весел? Заставили работать? — Отнюдь. — Он аккуратно поставил поднос на пол, опустился рядом. — Скажи, Лиля, а если бы ты сейчас не захотела белого калифорнийского… — Да-а-а?.. — Я так и валялся бы там, как собака, которая, конечно, могла бы и поскулить… На секунду он вдруг испугался. Настолько, что дрогнула рука, и плеснулось вино, крупной слезой покатилось по тонкой стенке бокала. «Я переигрываю, — подумал почти в панике, — я чертовски переигрываю. Это никуда не годится». И сразу — почти мгновенно — пришло облегчение. Страх отступил. Она заговорила, медленно слизывая розовым язычком холодную каплю-слезу на внешней стенке бокала. Конечно же, она заметила ее, но истолковала по-своему. — Послушай, малыш… — Голос женщины был мягким, каким бывал очень редко. И проникновенным. — Послушай, маленький… Через несколько секунд он успокоился окончательно. И облегченно перевел дух. Она же, снова истолковав это совершенно по-своему, откликнулась на отчаянный, судорожный, как ей показалось, вздох мягким, мелодичным голосом. — Я знаю, сейчас тебе тяжело с этим смириться, но пройдет время… А время и в самом деле шло. И он решил, что уже можно переходить к главному вопросу. В прохладной темноте спальни — окно открыли, выветривая надоевшие благовония, — они лежали почти по-братски, прижавшись друг к другу и натянув одеяло до самого носа. — Послушай, Лиля, возможно, это звучит слишком пафосно и уж по крайней мере довольно странно, наверное, в моих устах. Вы, русские — и справедливо! — говорите о западном прагматизме. Мы действительно много считаем, просчитываем так и этак все варианты, прежде чем принять решение. А порывы души, разные внезапности, в том числе без личной выгоды… Но я, кажется, запутался. В общем, это, конечно, можно было сказать коротко. Я хочу помочь Михаилу. Просто помочь. Без всякого своего участия. Ты понимаешь, о чем я? Я не просто хочу, я, кажется, должен… Хотя это совершенный уже пафос, которого не надо. Правда? В темноте он внезапно ощутил слабое прикосновение и не сразу понял, что это. Тонкими пальцами она гладила его по лицу, и даже не гладила — медленно вела рукой сверху вниз, с высокого лба до самоуверенно вздернутого подбородка. — Глупый, ах, какой глупый маленький мальчик. Запутался. Ты и вправду запутался, только не в словах, а в чувствах… Ну, конечно, ты должен, ради меня… Ради этого — ты еще не понял, малыш? — ради меня весь ваш хваленый западный прагматизм полетел к чертовой матери. Конечно, ты должен. Ты просто не сможешь уже поступить иначе. — Но что? Как я могу? Он категорически против, пока не будет достаточных, по его мнению, результатов… — Он гениальный болван, самый честный и самый наивный на всем свете, но — слава Богу — у него есть я. — Теперь я тоже есть. — Да. Воистину, желающего судьба ведет, нежелающего — тащит. Вдвоем мы можем уже тащить. — Но как? Публиковать без его согласия — невозможно, наши законы в этой части суровы… |