Книга Факультет патологии, страница 7 – Александр Минчин

Мне нравилось, как они разбирали, решая, меня.

— Как так не хочет? — казалось, обалдела Лилька.

— Ну, говорит, что ему учиться с нами и этого не надо.

— Что значит не хочет, — даже привстала Лиля, — да мы его сейчас быстро, поехали ко мне домой, Ирка!

Как будто я не присутствовал. Это мне нравилось еще больше.

— Ладно, Лиль, успокойся, — сказала Ира, — мы будем друзьями, да, Саш?

Она решала справедливо: если не ей, то и никому не должно достаться.

— Конечно, — улыбнувшись, ответил я.

— Ты в какую группу пойдешь, Саша? — спрашивают меня они. — Иди к нам, в пятую, а то у нас ни одного мальчика! Ладно?

— И того, другого мальчика тоже зови, — говорит Ирка.

— Тебе что, одного мало? Она загадочно улыбнулась.

— Пожалуйста…

— А где все остальные?

— Ты их имеешь в виду? — Да.

— В других группах. Я подумал.

— Тогда согласен, — сказал я.

— Ура! — закричала Ирка и поцеловала меня. Как своего.

— И я хочу, — сказала Лиля и сделала то же самое. — У-у, приятно-то как.

Вторая лекция приближалась к концу, и до конца оставалось немного.

— Девоньки, вы, конечно, ценители большие, но мне кажется, здесь не совсем подходящее место, чтобы этим заниматься. — Я повторялся.

(Я, правда, никогда в институте не целовался. И не представлял, что такое возможно. Но то, что делали в этом институте, и особенно на этом курсе, то смешно было даже упоминать о каких-то поцелуях… Таких пустяках.)

— Да подумаешь, мелочи какие! Это же просто шутки, игра!

Они сказали обе, сразу в два голоса. Их игры забавны, а забавы игривы, подумал я.

Позже в деканате меня записывают в пятую группу, в которой учится Ира.

— Ну как тебе учится на новом курсе, Саша? — спрашивает Зинаида, инспектор-секретарша.

— Прекрасно, Зинаида Витальевна, просто чудесно.

— Смотри учись только. А то маму твою было жалко, когда она здесь плакала.

Я выхожу, дверь сама закрывается. У нас на редкость человечный деканат. Я серьезно.

Немного позже, когда вечер опустился наземь, и замешалась в нем, как в объятиях, темнота, я иду по Плющихе; это моя любимейшая улица, здесь когда-то я начинал. То, что называется становиться мужчиной… И она была центром для меня, это была моя Москва — Плющиха. Вдруг сзади слышу:

— Эй, парень, на «Мускат» не хватает, подкинь, пожалуйста, — с ним еще двое.

Памятуя папины часы (в порту Архангельска), я отдаю им двадцать копеек, последние, оставшиеся в кармане. У меня нет сил сейчас драться и доказывать правоту и справедливость в этом мире. (К чему? Что это изменит, два новых шрама по бокам моего лица — мне достаточно и одного, большого, у самого подбородка.) И бороться против отрицательного. Мне хочется думать, я устал, я хочу идти, и чтобы никто не мешался.

Они, спасибкая, исчезают. Эх, Плющиха, Плющиха, через три года ты все та же.

Дверь открывает мне папа.

— Ну, сынок, как поучился? — Он идейный, но хороший у меня. Обычно я не люблю идейных, они все гнилые.

— Отлично, — говорю я.

Однако его это, видимо, не удовлетворяет: однозначность моего ответа.

— Садись кушать. Завтра опять занятия? Ему доставляет явное удовольствие говорить о моих занятиях. От одного разговора о которых — тошнит меня. Выворачивая!

— Да, и так еще четыре года! Представляешь, пап, во что ты меня вогнал!

Он улыбается.

Что такое наш институт, здание, в котором мы учимся?

Оно состоит из трех этажей, а в центре всего здания громадная пустота. Как бы выемка. Внизу на большой площадке стоит памятник Троцкому, а верх этой пустоты центра здания упирается в крышу, она вся — из прозрачных мозаик стекла сделана. Здание это было построено еще в конце прошлого века. И чем оно, кому только не служило! И пансион благородных девиц был, и Ленин, и гимназические курсы, и так далее. Ленин здесь со своей подружкой Крупской выступали. Они тогда еще молодые были и только целовалися. А вот, интересно, смогла бы Ирка с Лениным целоваться? А почему бы и нет, со мной же смогла. Хотя я и не Ленин. (Но ведь ей же хороший мужик нужен, она говорит. А от него не попадал никто никогда.) (Далее — оказывается: от него тоже попадали.) Но я отвлекся. Вечно я отвлекаюсь.

На первом этаже, полукругом вокруг площади, идут служебные и официальные заведения: ректорат, партком, комком, деканат нашего факультета, канцелярия, спецотдел (это милое заведение я позже опишу), два туалета, мои любимейшие места для времяпрепровождения; с другой стороны буфет и небольшая столовая. А также три больших аудитории, уходящих вверх на три этажа и дверями сходящие вниз, прямо к площади, где стоит фигура бесценного Троцкого, его памятника ей, — фигуре. О памятнике надо уточнить. В центре института, на площади, стоял памятник Ленину в обнимку с Троцким, однако институт не назвали им. Ленина — почему-то победил Троцкий.

На втором этаже находились кафедры литератур, библиотека и читальный зал, но не было туалета. На третьем — деканат исторического факультета (мы менялись сменами каждый год: кто с утра, кто с обеда) и кафедры русского языка — там тоже не было туалета. И каждый раз, это был ужас, приходилось бегать вниз с верхнего этажа на нижний, в туалет, — и я считал это безобразием, уму непостижимым упущением и просто возмущался. Но здание было построено в конце прошлого века, и в нем еще когда-то выступали Ленин, Крупск…, а, это уже говорил я.

Тогда туалетами мало пользовались…

В них не было необходимости такой, как сегодня. Другие потребности были.

Внизу, сразу как заходишь в институт, находится раздевалка, газетный киоск, в ларечке газированная вода (с вечно старящимися старинно-задубелыми сырниками и ватрушками, с прогнившим кремом пирожными), отсюда же виднеется дверь в буфет, где воровала Марья Ивановна, но о ней позже. Это и есть наш институт.

Вообще, как я попал сюда — меня перевели из другого, провинциального института, в этот. А до этого папа заплатил кому-то, кому надо (очень трудно было осуществить правила перевода без этого). Ах, да что я говорю, разве у нас это возможно, ну, молчу тогда. (Хотя он-то не молчал, он вечно мне тыкал: я за твой перевод восемьсот рублей отдал. Большое дело, думал я. Тебе хочется из меня учителя, то ли какое-то подобие ученого сделать. А за свои капризы или причуды надо расплачиваться.) Но вам, наверно, опять ничего не понятно: я же говорил, что у меня все перекручено, то ли закручено, папа говорит, чтобы я посмотрел на шнур нашего телефона, если я хочу знать, что у меня в голове делается, — то же самое. Шнур весь узлами закрученными перекручивается. Весь запутан, он говорит, как моя голова.