Онлайн книга «Белки в Центральном парке по понедельникам грустят»
|
— Ну а стать добрей ты не можешь? Хоть чуть-чуть? Гортензия скривилась, услышав слово «добрей». Она ненавидела это слово. Такое же вонючее. Она призадумалась. Питер сверлил ее суровым вопрошающим взглядом. А как у людей получается быть добрыми? Ни разу не пробовала. Попахивает обманом, душевными муками, изматывающими страстями и прочими трепыханиями. Она доела творог и ветчину, допила кофе. Подняла голову. Посмотрела на Питера, который ждал от нее ответа, и выдохнула: — Мне бы хотелось быть доброй, но не хотелось бы, чтобы это было заметно. Усек? И вот настал день защиты диссертации. День, когда после долгих лет занятий и исследований, конференций и семинаров, долгих часов в библиотеке, книг, статей и монографий Жозефина должна была предстать перед аттестационной комиссией и защитить свою работу. Руководитель темы решил, что она готова. Была назначена дата. Седьмое декабря. Было решено, что все члены комиссии в сентябре получат по экземпляру ее работы, чтобы у них было время прочесть, изучить и сделать записи. Было решено дать ей полчаса на представление, доклад и библиографию и полчаса, чтобы ответить на вопросы членов комиссии. Было решено, что защита продлится с двух часов дня до шести вечера, в результате чего будет вынесен вердикт, а затем кандидат организует небольшой банкет с выпивкой. Таков порядок. Жозефина репетировала, словно собиралась участвовать в спортивных соревнованиях. Написала введение на триста страниц. Выслала по экземпляру работы каждому члену комиссии. И один экземпляр оставила на кафедре. Защита была открытой. Ожидалось около шестидесяти слушателей, по большей части коллеги Жозефины. Она, впрочем, никого не приглашала. Ей хотелось остаться один на один с комиссией. Всю ночь она ворочалась в кровати, пытаясь уснуть. Трижды вставала, чтобы убедиться, что текст лежит на журнальном столике в гостиной. Проверяла, не вылетел ли какой-нибудь листок. Считала и пересчитывала части. Перечитывала оглавление. Сличала названия глав. Все направления работы были развиты гармонично и логично. Главное — объем и смысл, советовал ей научный руководитель. Она положила руки на огромную папку. Семь тысяч страниц. «Статус женщины в деревнях и городах Франции в двенадцатом веке». Пятнадцать лет работы, исследований, публикаций во Франции, Англии, США, Германии, Италии. Конференции, статьи, которые она в разное время публиковала. Она брала их наугад и листала: «…работа женщин в швейных мастерских… Женщины работали так же, как и мужчины… Ткацкие работы и изготовление уникальных ковров…», или же: «экономический переворот 1070–1130 годов во Франции… первые признаки экономического выдвижения городов… проникновение денежных отношений в деревню… развитие торговли и появление ярмарок в Европе… первые соборы», или вот последняя статья, заключение, где она проводила параллель между двенадцатым и двадцать первым веками… Деньги обретают всемогущество и вытесняют натуральный обмен, изменяя мало-помалу отношения между людьми и полами; деревни пустеют, развиваются города, Франция постепенно становится более открыта и подвергается иностранному влиянию, в Европе развивается торговля, и женщина занимает достойное место, дамы вдохновляют трубадуров, пишут любовные романы, оказываются в центре внимания мужчин, которые, в свою очередь, становятся все вежливее и тоньше… Экономика смягчает нравы или же, наоборот, делает людей более жестокими? Эта глава представляла собой краткое изложение небольшой книги, опубликованной в издательстве «Пикар», научно-популярной, рассчитанной на широкого читателя, — продалось две тысячи экземпляров. Для университетского издания — большой успех. Осознав для себя, что эта скромная и блестящая книга — ее несомненная удача, она успокоилась. И заснула, глянув на циферблат будильника: 4:08. Жозефина приготовила завтрак. Разбудила Зоэ. — Думай обо мне, дорогая, думай обо мне сегодня днем между двумя и шестью… Я буду стоять перед комиссией. — Защищаешься? Жозефина кивнула. — Страшно? — Есть немного… — Значит, время пришло, — ответила Зоэ, целуя ее. — Все пройдет хорошо, мам, не волнуйся, ты лучше всех… Ее левая щека была измазана вареньем. Жозефина пальцем стерла синий след ежевики и поцеловала дочку в ответ. К полудню она была готова. В последний раз проверила, в порядке ли папка, нервно грызя заусенцы, пересчитала страницы, посмотрела, на месте ли статьи. Включила радио, чтобы развеяться, подпеть знакомой песенке, посмеяться шутке, послушать новости. Попала на передачу о приспособленчестве. Психиатр сообщил, что ребенок, с которым плохо обращались — били, мучили, терзали, ломали, насиловали, — став взрослым, продолжает воспринимать себя как вещь. Как вещь, недостойную любви. Что он готов на все, чтобы его любили. Готов выгнуться колесом, вывернуться наизнанку, отрастить шею, как у жирафа, нарисовать себе полоски, как у зебры… Она взглянула на свою папку в большом ярком пакете «Магазин U» [19] , сделала последний глоток из большой розовой чашки… Декабрь, белый тусклый свет декабря… Луч мертвого света упал на ножку кухонного стола. И пылинки пляшут в бледном луче, словно в свете фар… Скоро четыре месяца… Четыре месяца, как Ирис ушла, кружась в танце на лесной поляне… «Раньше я считала дни и недели, теперь считаю месяцы…» «Эти дети, — лез в уши голос диктора радио, — становятся взрослыми, столь нуждающимися в любви, что они готовы на все ради нескольких крох, которые им могут уделить. Готовы забыться, перевоплотиться по воле другого человека, раствориться в нем… Только чтобы понравиться, чтобы его приняли и полюбили, вот так! Эти дети, — продолжал голос, — становятся первыми жертвами сект, безумцев, мучителей и садистов или, наоборот, становятся исключительно приспособленными к жизни и крепко стоящими на ногах. Или одно, или другое». Жозефина слушала голос, льющийся из радио. И опять думала о сестре. Пыталась ее понять. «Готовы на все, чтобы их любили», — повторял голос. «Они не настолько уверены в себе, чтобы стоять на своем, чтобы усомниться в чужих словах и высказать свое мнение, чтобы защитить свою территорию… Когда человек любит себя и уважает, он умеет защищаться. Он не позволит, чтобы им помыкали. А когда мы себя не любим, мы позволяем каждому вторгаться в наше пространство и пинать нас, и отталкивать…» Она слушала… Слова укладывались в ее голове, росли, раздувались. Готовились указать ей путь. Она старалась прогнать их: «Не сейчас, не сейчас! Позже… Мне нужно остаться в двенадцатом веке… В двенадцатом веке не было психоаналитиков. А колдунов, которые пытались проникнуть в головы людей, сжигали на кострах. Верили только в Бога. Вера была столь сильна, что святой Элигий отрезал своей лошади ногу, чтобы удобнее было ее подковать, и молил Бога поскорее приставить ее обратно. Лошадь едва не померла от потери крови, а святой Элигий был весьма удивлен!» |