Книга Волки и медведи, страница 19 – Фигль-Мигль

– Да, Другая Сторона у них есть.

Но я не стал рассказывать, на что эта Другая Сторона похожа. Это было клубящееся чёрно-серым дымом пространство, в котором жили не привидения даже, а демоны: безглазые глухие твари с гипертрофированно острым чутьём. Зачем им было видеть? Зачем им было слышать? Они пожирали друг друга и возрождались из экскрементов, и утробный стон, который здесь наверняка стоял, но никому не был внятен, упорной рукой давил на тело. Я начинал чувствовать, как во мне плющатся кости. Прислушиваясь к их воображаемому крику и хрусту, я поднял руку в первом жесте угрозы. Ладонь легла на густой туман, как на стену. Твари стояли окрест.

Убитый Коржик и сам стал такой тварью. Топор торчал в разрубленной голове, но топор – это было так, виньетка, никого не пугающая деталь, росчерк скорее иронии, чем террора. Настоящим оружием была тоска Другой Стороны, с силой хлынувшая в оставленный убийством пролом. Она растирала человеческую душу в пыль, насквозь проедала сердце. И Пуня, если бы не я – даже такой, как Пуня! – был бы убит тоскою, сожран медленно, заживо.

Я никому не рассказал, до чего тяжело мне было работать и насколько неуверен я был в результате. «Ещё один такой раз – и тебя никто не спасёт», – сказал я Пуне. «А зачем мне ещё? – сказал Пуня. – Такой, как Коржик, один был на свете. Драгоценность божья, право слово».

Но экспедиция задержалась и ещё на день: Сергей Иванович затеял делать Картографическую Съёмку на Местности. Что это такое, никто толком не знал – в особенности Фиговидец, сообщивший Сергею Ивановичу все необходимые слова: теодолит, мензуля, азимут. («Азимут – арабское слово, означает путь. У арабов сама география называлась наукой о путях и областях».)

Ну а дальше само собой («всё как-то танцуя происходит») поведал ось о картах на коре, бересте, коже оленей, глиняных табличках, папирусе, бомбикине, на скалах, эфесских монетах и серебряных сосудах; о картах Эратосфена и Птолемея, бронзовых картах римских землемеров, иллюстрированных итенерариях, периплах и картах-порталанах, которые хранились под замком в строжайшем секрете, печатных атласах и глобусах, «Атласе» Меркатора и «Театре Земель» Ортелия – и собранной д’Анвиллем коллекции в двенадцать тысяч экземпляров карт.

Из этих пречудных и обильных сведений Фиговидец, как ни пытался, не смог сложить систему: видимо, потому, что системы не было у него в голове. И такой же россыпью диковин застыли в умах слушателей выражения «мерная рейка», «снять рельеф», «геодезия», «рисовать квадраты».

Сама мысль нарисовать карту не была глупой. И секретные планы Грёмы, и старая карта Фиговидца, сделанные столетия назад, на ныне существующей местности вносили скорее путаницу, чем ясность. В Джунглях не осталось ни домов, ни былых проспектов, одни речки пересохли или изменили русла, другие выбрались из-под земли. Руины и растения сомкнулись в плотную чащу.

Фиговидец повёл желающих на подходящее ровное место.

– Рисование карты начинается с определения сторон света.

– Вот оно что, – сказал Муха. – И как ты их определяешь?

– Как все, по солнцу. В астрономический полдень тень от вертикально воткнутой палочки падает строго на север.

– А мы палочку припасли?

– Разумеется. – Фарисей гордо помахал лыжной палкой. – Палочка – это всегда полезно. Теперь нанесём основные магистрали и ориентиры.

Муха и Грёма не сговариваясь обернулись на высотку.

Молодой пришёл посмотреть.

– Это летом надо делать, – сказал он.

– С чего бы?

– Ну вот это что? – Он ткнул пальцем.

– Снег.

– А что под снегом?

– Не знаю, – сказал Фиговидец.

– Что угодно там может быть. Ровная земля, болото, ручей, канава какая-нибудь.

– Что же это за карта, – спросил Сергей Иванович, – на которой есть канавы?

– Полезная карта, Грёмка. – Молодой насмешливо фыркнул. – С военной точки зрения.

Фиговидцу очень не хотелось соглашаться, но он кивнул.

– Зимой рельеф не снимешь. Значит, съёмку сделаете летом, а я сейчас – чертёж земель. Большую Повёрстную Книгу.

– Ты считаешь в вёрстах?

Пока Фиговидец решал, задрать нос или всё же тихо потупиться, Молодой продолжил:

– Я понял, понял. Ты сколько угодно можешь болтать о таких вещах, откуда они и зачем, но ни черта не умеешь ими пользоваться.

В виде ответа Фиговидец погрузился в замеры, расчёты и зарисовки. Иван Иванович быстро заскучал и исчез.

– Много будет дела у Военно-топографического депо, – ободрил фарисей Грёму. – Всё фиксируйте: характер местности, вода, почва, погода, дороги и выбор места для новых, более удобных дорог, населённые пункты и количество дворов в населённых пунктах… Кстати, ты иди избы сосчитай.

– Включая сгоревшие?

– Включая, но отдельной строкой. Вы мне можете объяснить, почему с – как мы сейчас достоверно определили – юга дует такой пронзительный северо-восточный ветер?

– Фигушка, – сказал Муха, – тетрадку разверни.

– Это детали.

– Не в деталях счастье, – зевнул я.

Фиговидец мазнул по мне взглядом и мельком, невнимательно спросил:

– Да? А тебе что нужно для счастья?

– Крепкий, здоровый и продолжительный сон.

– Ну этот в своём репертуаре, – сказал Муха. – Хорош глазами хлопать! Все палочку втыкают, а он спит стоя!

Я полез в карман за египетскими. Бедный и жалкий зимний день гас, не разгоревшись, и полуденное солнце торопливо примеривалось завалиться за наползавший край низких облаков, а потом – бочком, бочком – и за край горизонта. Появившиеся с той же стороны, что и тучи, тёмные фигурки выглядели и двигались как ожившие кули с мукой. Правофланговый куль вскоре превратился в Сысойку, шагавшего к нам о бок поскуливающего бабьего отряда. Бабы рухнули на колени. Староста ограничился тем, что скособочился и покрепче прижал к груди шапку.

– Что такое? – спросил Грёма.

– Этта, бабы выть сейчас будут.

– Зачем?

– А-а-а-а-а, не погуби, милостивец, – дружно грянули бабы.

– Этта, оброк непосильный.

– А ты чем думал, когда соглашался?

– Не я думал, всем обчеством.

– Соборно?

Сысойка только моргал и без спешки кланялся.

– И что не так с коллективным разумом? – спросил я.

Вид у баб был такой, будто после пожара двухдневной давности они и не подумали хотя бы обтереть лицо снегом. На пожар наложилась тризна, на тризну – похмелье. В их хоровом вое грубые, густые голоса держались фоном, рокотали ещё далёким поездом, а вёл тонкий дребезжащий голос, вслушиваться в который было невозможно, а не вслушиваться – свыше сил. В нём замирал и вновь всхлипывал плач покорных полей, безымянных могил, богооставленных мест, безумной надежды.