Книга Ключи от жизни, страница 29 – Марина Серова

— Погоди-ка… Подожди, говорю… — он вытянул вперед ладони, словно пытался закрыть мне рот. — Ты что тут несешь? Почему моей бритвой? Кто? Каким образом?

— А кто мог взять у тебя бритву, если не ты сам? — ответила я вопросом на вопрос, отстранив его руки.

Они повисли безвольными плетьми, и он посмотрел на меня так, словно я была должна ему червонец, которого как раз не хватает на бутылку.

— Слушай, ты мне туфту не гони. Что за песни ты тут непонятные поешь? Про вазочку какую-то, про бритву, про кроссовки…

— Кстати, о последних. Ты пойди, Миша, достань их и посмотри на подошву правой кроссовки.

— Зачем?

— Пойди, пойди. А потом продолжим.

Он неохотно встал, смерив меня довольно презрительным взглядом. А вернулся, держа правую кроссовку вверх подошвой, с совсем другим выражением лица, ставшего сразу каким-то детским, наивным и испуганным.

— Это что? — хрипловатым голосом спросил Михаил.

— А ты не догадываешься?

— Кровь, что ли?

— Молодец. Соображаешь, — похвалила я. — Так что, Мишенька, выходит, что именно ты и убил Галину.

— К-как это? К-как я? — начав вдруг заикаться, проговорил он и выронил кроссовку. — Н-нет, я не убивал. Ты что? Я дома был. Я спал. Я вообще никуда не выходил.

— А может быть, ты был настолько пьян, что не помнишь? Провал в памяти, так сказать? — спросила я, криво улыбнувшись.

— Да ты спятила! — громогласно взорвался он. — Да я… да у меня… Никогда у меня никаких провалов не бывает. Говорю, спал я в то утро. У меня дежурство было.

— А у твоей жены?

— У Вальки? А у нее вообще выходной был.

— Расскажи поподробнее.

— А чего рассказывать-то? Я с работы вернулся. Датый немного, но не сильно. Валька обычно орет на меня за это, — отмахнулся он, — а тут вдруг из холодильника чекушку достает. Я аж обомлел. С чего, говорю, праздник такой? А она мне, грит, премию хорошую дали.

— А ты?

— А что я? Взял да выпил. И спать лег.

— А она?

— А она… не знаю. Не пила, по-моему.

— Да я не о том. Она уходила куда-нибудь, когда ты спать лег? — пояснила я, усмехнувшись.

— А я почем знаю? — вытаращился он. — Я ж говорю, спать лег. Ты ж сама видела, как я сплю. А к чему это ты все клонишь опять? Я те богом клянусь, что не убивал никого! — постучал он себя в костлявую грудь и наполнил стопочку.

— Миш, ты погоди пока пить, — остановила я его. — Тебе сейчас очень потребуются все твои мозги и светлый разум.

— Я понимаю, понимаю, — закивал он. — Только вот лучше я понимаю, когда… — и он снова щелкнул по кадыку. — Без этого я вообще ничего не соображаю. Так что ты не волнуйся.

Он выпил, на сей раз закусив заветренным сыром.

— Ты видел у жены новый сарафан? Синий такой, с белыми цветочками?

— Ну, видел. И что?

— А откуда он у нее?

— Купила, наверное, — скривил он губы.

— А парик видел?

— Какой еще парик?

Я встала и вышла из кухни. Он лишь пожал плечами, глядя мне вслед.

— Вот этот, — раскрыла я перед его носом яркий пакет, когда вернулась. — И вот эту ветровку и купальник видел хоть раз?

Он заглянул в пакет и, рассматривая вещи, покачал головой. Затем перевел взгляд на меня:

— Это чье? Валькино, что ли, барахло?

— Нет, Галькино. И не барахло это вовсе, а вещи, стоящие достаточно дорого, — и я в сердцах отшвырнула пакет на пол. — Это вещи убитой Галины Луговичной. Они у тебя дома. Теперь до тебя хоть что-то дошло? Или еще выпить требуется?

— Так что же это? Выходит… — и он замолчал, глядя на меня глазами, в которых мелькнула искорка догадки.

— Вот именно, Миша. Выходит, что кто-то из вас убил Луговичную. Ты или твоя жена. А поскольку убита она твоей бритвой и именно на твоей обуви кровь, то, значит, убийца ты, — закончила я свою речь и села.

— Но… но ты же понимаешь, что это не я, — залепетал он, — ты же понимаешь?

— Я-то понимаю, Миша, — устало отозвалась я, — только вот все факты против тебя играют.

Михаил опустил голову, обхватив ее своими длинными тонкими пальцами. В воздухе повисла долгая пауза. И мне показалось, что я слышу, как шевелятся его мозговые извилины.

— Значит, это Валька сделала? — тихо спросил он, взглянув на меня снизу вверх. Его лоб покрылся множеством морщин, и он как-то сразу постарел.

Я не ответила, дав ему еще немного времени на осмысление ситуации.

Михаил выпрямился, плеснул еще водки, но пить не стал. Лишь внимательно смотрел на рюмку, будто пытался из нее выудить горькую, как и ее содержимое, правду.

— Да-а, дела-а, — сокрушенно покачал он лысеющей головой. — Вот так приплыли…

— Пока еще на пути к пристани. Грести надо, Миша, — подбодрила я его.

— Куда дальше-то?

— Шкуру свою спасать. Или ты вместо нее садиться собираешься?

— А что ты предлагаешь? — без тени надежды в голосе спросил он. — Тебя, вообще, как зовут-то?

— Татьяна.

Он посмотрел на меня так, словно только сейчас заметил мое присутствие в своем доме. С интересом и некоторым уважением.

— И что же, Татьяна, ты имеешь ко мне какой-то совет?

— Думаю, да. Если ты, конечно, в состоянии выполнить все, что я тебе скажу, то, возможно, выкрутишься. А вообще-то, по чести говоря, положение у тебя критическое. Валентина все основательно продумала. Даже кроссовку твою с собой на место преступления взяла и водку тебе поставила, чего никогда не делала. Потому что прекрасно знала, что ты будешь беспробудно спать в это время, а потому никакого алиби у тебя не будет. Все она продумала. Кроме одного. Валя сказала мне, что сарафан, который сегодня на ней, она купила на базаре за двести рублей. А на самом деле это вещь Галины, которая была при ней в момент убийства. Вот здесь, вместе со всем остальным, — указала я на валявшийся под ногами пакет. — Твоя жена была уверена, что об этих вещах, кроме нее и самой Галины, никто не знает, потому и взяла себе. Вот на этом мы с тобой и попробуем сыграть. Она же в любой момент может сказать, что все это ты ей подарил. Соображаешь?

Михаил слушал меня, приоткрыв рот. Даже ничего не ответил. Не уверенная, понял ли он меня, я достала из сумочки магнитофон, перемотала запись и включила.

— Вот, послушай. До тебя все быстрее дойдет.

Он удивленно уставился на черный аппаратик величиной со спичечный коробок, вслушиваясь в слова жены. По мере приближения записи к концу Сластников все больше мрачнел, но так и не проронил ни слова. Его состояние можно было назвать близким к шоковому.