Книга Хельмова дюжина красавиц. Ненаследный князь, страница 51 – Карина Демина

Боялись?

А князь что же? Он ведь мужчина со вкусами обычными — Гавелу ли не знать… Гавел на княжеских любовницах, можно сказать, карьеру сделал, а тут…

Он испытывал странное чувство, с одной стороны — несомненное разочарование в человеке, в общем-то постороннем, оттого и должным быть безразличным Гавелу. С другой — сочувствие.

Не верилось, что Себастьян Вевельский сам на подобное решился.

Склонили?

Заставили? Заморочили? Он ведь собой хорош и… и жалость — жалостью, а работа — работой.

— Ой! Больно!

— Терпи, Себастьянушка, дальше оно легче пойдет. Вот обопрись… и расслабься, кому сказал!

— Может, мне еще удовольствие получать от этого… процесса?

— Это уже сам решай…

— Знаете, Аврелий Яковлевич, от вас я такого не ожидал, — ворчливо произнес Себастьян, но голос его сорвался, а затем донесся тяжелый, нечеловеческий просто, стон. И Гавел рискнул. Отодвинув гардину, он сделал снимок… и еще один… и замерший палец вновь и вновь нажимал на спуск.

Камера щелкала.

А Гавел думал, что ему, верно, придется взять отпуск… и вовсе переехать на месяцок-другой, пока все уляжется… не то ведь и вправду закопают… не одни, так другие…

…скандал выйдет знатный.

Он видел просторную и светлую комнату, с обоями по последней моде, тиснеными да лакированными, облагороженную тремя зеркалами в массивных рамах. И в зеркалах этих отражалась низенькая софа с презаковыристыми ручками, шелковая расписная циньская ширма, а также обнаженный Себастьян, в стену упершийся. За ним же стоял Аврелий Яковлевич, не то обнимая, не то прижимая худощавого князя к груди. Грудь была голой, медно-красной от загара и покрытой кучерявым рыжим волосом.

На мускулистом предплечье ведьмака синела татуировка — пара обнаженных русалок, что сплелись в объятиях женской противоестественной любви.

Русалок Гавел заснял отдельно.

— От же ж холера… — с огорчением произнес ведьмак, почти позволяя своей жертве сползти на пол. — И в кого ж ты такой малахольный?

Гавел беззвучно отступил от окна.

…и на карачках попятился прочь, не обращая больше внимания ни на пахучий жасмин, ни на влажную землю, которой брюки измарались. Кое-как добрался до заветной дверцы и вышел, сам не веря своему счастью.

Он прижимал к груди драгоценную камеру.

И кристалл с записью.

В редакцию он успеет, вот только… Гавел не был уверен, рискнет ли главный редактор с подобным материалом связываться. Статейку писал быстро, буквально на колене; и против обыкновения слова находились легко; а перед глазами так и стояло искаженное мукой лицо ненаследного князя.

Главный редактор, пробежавшись глазами по статье, глянув на снимки, к ней приложенные, вздохнул тяжко-тяжко:

— Умеешь ты, Гавел, находить сенсации на свою задницу…

Собственная задница главного редактора была надежна защищена тремя юристами и карезмийцем-телохранителем, ибо владелец газеты пана Угрюмчика весьма и весьма ценил за небрезгливость, деловую хватку и нюх.

— Не пускать в номер?

— Пускать… конечно, пускать… только отпуск возьми. Исчезни куда-нибудь… вот. — На стол лег кошель, весьма пухлый с виду. — Главное, продержись первые пару дней, пока шумиха пройдет.

Это Гавел и сам понимал.

Кошель он припрятал, а тем же вечером, забившись в «Крысюка», кабак дрянной, но известный в округе дешевизной, напился… жалко ему было старшего актора. Хоть и князь, а все одно — не заслужил он подобного…

…без помощи Аврелия Яковлевича Себастьян на ногах не устоял бы.

Аура?

Да, ощущение такое, что не ауру с него сдирали, а шкуру по лоскуточку, а потом, освежевав, на еще живого, дышащего, солью сыпанули.

Стонал, кажется.

Скулил даже, мечтая об одном — вцепиться в глотку разлюбезному ведьмаку с его шуточками, что сперва поболит, а потом ничего, притерпится… и Евстафий Елисеевич хорош, знал, на что обрекает старшего актора… знал и промолчат.

Нет ему прощения.

Не то чтобы Себастьян отказался бы от процедуры столь неприятной — кровная клятва заставила бы исполнить приказ, — но всяко отнесся бы к ней с должным пиететом. А тут… ладони, упершиеся в стену, скользили, руки дрожали, колени тоже… хвост, и тот мелко и суетливо подергивался, норовя обвиться о ногу ведьмака.

— Дыши, Себастьянушка, глубже дыши, — наставлял тот, не переставая мучить.

Горела шкура.

И знаки, вычерченные на ней тем самым розовым маслом высшего сорту, запах которого хоть как-то да перебивал вонь жженого волоса, врезались под кожу. Тоненькая темная косичка, из трех прядок сплетенная, горела на подставке, и струйки дыма приходилось глотать. Горячими змеями свивались они в желудке, проникали в плоть, чтобы выйти с кровавым потом.

Но Себастьян стиснул зубы.

Выстоит.

— Вот и молодец. Держишься? Уже немного осталось… а что ты думал, Себастьянушка? Аура тебе, чай, не кителек, который вот так запросто скинуть возможно… она — та же кожа, хоть и незримая…

Это Себастьян уже прочувствовал сполна.

А боль постепенно отступала, завороженная монотонным бормотанием Аврелия Яковлевича, прикосновениями волосяной метлы… и вряд ли сделанной из волоса конского…

Расползались по паркету знаки, вычерченные белым мелом, буреющей кровью. И затягивались тонкие разрезы на запястьях.

Срасталось.

И все одно, даже когда боль стихла, Себастьян ощущал себя… голым? Нет, раздеться пришлось, но эта нагота, исключительно телесная, была в какой-то мере привычна, несколько неудобно, но и только. Сейчас же он странным образом ощущал наготу душевную.

А с ней страх.

— Присядь, — разрешил Аврелий Яковлевич, и Себастьян не столько сел, сколько сполз и сел, прислонившись саднящею спиной к холодным обоям.

…семь сребней за сажень, ручная роспись и серебрение…

…матушка подобные присматривала, намекая, что в родовом имении, равно как и в городском доме, давно следовало бы ремонт сделать, да вот беда: финансы не позволяли. При этих словах она вздыхала и глядела на Себастьяна с немым укором.

…об обоях думалось легко.

…и еще о бронзовой статуе ужасающего вида, которую матушка для Лихослава присмотрела, хотя Себастьян в толк взять не мог: зачем Лихо — бронзовый конь… ему бы живого жеребца да хороших кровей… Себастьян переправил бы, да ведь не примет.

Гордый.

…помириться надо бы… письмо написать… Себастьян писал в первый год, а потом бросил… и зря бросил… надобно снова, глядишь, и остыл младшенький.