Книга Обольщение. Гнев Диониса, страница 44 – Евдокия Нагродская

– Эка захотели! Кто их хочет покупать? Нет, я теперь порнографические картинки рисую.

– Вы?

– А вы что думали! Дама в рубашке пишет письмо! Дама в штанах нюхает розу! Дама без всего идет в ванну, дама… А ну их к черту! Я вот за эту самую кампанию сто франков и получил.

– Какая же это порнография?

– А что же это, по-вашему? Для эстетического наслаждения эти дамы рисуются? Так, старичкам на утешение! Леда Микеланджело не порнография, это произведение искусства. А дамы мои – игривый сюжетец.

– И что же, хорошо идут?

– Да чего лучше! Видели, сто франков за четыре штуки!

– А дамы-то красивы?

– По ихнему, значит, вкусу. Один заказчик мне выговор сделал, что у одной из моих дам шляпа немодная – на ней только шляпа и была. Другой придрался, что таких штанов больше не носят. Ну я и стал справляться в модных журналах насчет аксессуаров, а потом и лица стал оттуда срисовывать.

– И что же?

– Так понравилось, что по два франка накинули и даже слава пошла. На пять магазинов работаю!

Укладываю Лулу спать.

Мы хохочем, целуемся. Он в длинной ночной рубашонке прыгает на постели. Сна ни в одном глазу!

– Ну спать, спать, маленький мальчик!

– Сейчас, мамочка, вот смотри, я лег. Я сплю… А где папа? Он всегда укладывает меня.

– А сегодня я укладываю. Разве ты не рад?

– Рад, рад! – бросается он ко мне на шею. – Но нужно, чтобы и папа пришел.

Я отворяю дверь в кабинет Старка. Он сидит за письменным столом, подперев голову руками.

– Идите, Эдгар, дофин отходит ко сну и требует вас! – говорю я, смеясь.

Старк поспешно что-то прячет в стол и идет к постельке Лулу, тот протягивает ручонки к отцу и с упреком говорит:

– Что же ты не пришел, папа? Я хочу обоих, обоих вместе!

Он обнимает одной рукой меня, другой отца и целует попеременно.

Я делаю движение высвободиться, но Старк говорит строго:

– Не портите радость ребенку! Что за неуместная щепетильность.

Я покоряюсь, наши головы соприкасаются, и теплые губки ребенка поочередно целуют наши лица.

– Довольно, Лулу! Спать сию минуту! – говорит Старк.

– Я сплю… сплю… Только… папа, поцелуй маму.

Старк чмокает меня куда-то в волосы, и Лулу со счастливой улыбкой говорит:

– Завтра мы пойдем в Зоологический сад.

В этот мой приезд я как-то меньше ссорюсь со Стар-ком, то есть он изменил обращение со мной.

Он вежлив, заботлив, внимателен, меня не избегает и не придирается так, как прежде. Наружность его в этом году тоже изменилась к лучшему. Он опять по-прежнему заботится о себе, о своей одежде. Я по временам замечаю в нем, что при хорошем расположении духа у него проскальзывает его прежнее, неуловимое кокетство в улыбке, в движениях.

Почему это? Может быть, понемногу он утешился, как и следовало ожидать. Может, у него завелся какой-нибудь роман? Это было бы недурно. А если бы он женился! Тогда Лулу мой! Мой навсегда!

– Ах, как это было бы хорошо! – невольно вырывается у меня вслух.

– Это вы о чем, Татьяна Александровна? – с удивлением спрашивает Латчинов.

Мы сидим с ним по обыкновению после завтрака на террасе – он с газетой, я с работой. Я оставляю мой рисунок, подвигаюсь к Латчинову и начинаю высказывать ему мои предположения. Я обращаю его внимание на мелочи в поведении Старка за эти дни.

Латчинов сидит, опустив глаза, и на лице его отражаются те скорбь и тоска, которые меня всегда пугают.

– Что с вами, вы больны, дорогой Александр Ви-кентьевич?

Он, очевидно, борется с собой и потом говорит:

– Обо мне не думайте, друг мой, я давно болен. – Поговорим лучше о вашем деле. Вы заметили перемену в Старке, питаете надежду, что он женится и отдаст вам Лулу? – Латчинов говорит с трудом. – Я вам скажу прямо: нет, этого не будет. Он никогда не даст мачехи сыну. Он однажды сказал: «Если женщина любит мужчину, она никогда не полюбит его ребенка от другой женщины. Она может, конечно, безукоризненно исполнять свои обязанности, даже быть с ним ласковой, но любить его не будет». Я возразил, что примеры бывали, а он ответил на это следующее: «Или эти женщины замечали, что их мужья относятся к своим детям индифферентно, или это были женщины кроткие, холодные, покорные! Но я-то такой женщины не полюблю, а женщина с противоположным характером никогда не помирится с моей страстной любовью к моему сыну».

Латчинов замолчал.

– Хорошо, я не буду надеяться на полное счастье, – говорю я, – но, может быть, у него начинается роман? И это ведь не дурно? Он будет относиться хладнокровно к своему прошлому горю и перестанет терзать меня, а главное, ребенка.

Латчинов несколько времени молчит и потом, взглянув на меня, решительно говорит:

– Татьяна Александровна, я не люблю влезать в чужие дела и никогда не позволю себе выдавать то, что мне говорят наедине, по дружбе, но обстоятельства складываются так, что я принужден предупредить вас. Вы позволите только прежде задать вам один вопрос?

– Пожалуйста.

– Скажите, Татьяна Александровна, вам было бы совершенно безразлично, если бы я сказал: да, Старк полюбил другую женщину? Не отвечайте сразу, подумайте.

Я морщу лоб и говорю:

– Александр Викентьевич, я с вами совершенно откровенна: да, меня бы немного царапнуло по самолюбию… даже не по самолюбию, а по женскому тщеславию. Вы видите, я, не щадя себя, откровенна с вами. Но это мелкое чувство слабо, я не сравню его даже с тем, что бы я испытала, если бы осрамилась с какой-нибудь из моих картин. Это чувство – ничто в сравнении с тем счастьем, которое я получила бы от того, что Лулу не видит вечно около себя отца мрачного, недовольного, вздыхающего, нервного. Я уверена, что понемногу могла бы отвоевать себе право увозить Лулу с собой и почти все время проводить с ним.

А там, может быть, он и отдал бы мне его совсем, и сын был бы мой! Мой! Мой!

Я в волнении сжала красивую, тонкую руку Латчи-нова, лежащую на ручке кресла.

– Татьяна Александровна! – услышала я его голос, спокойный, но глухой и как будто незнакомый. – Не радуйтесь понапрасну.

– Почему?

Он молчит с секунду, словно испытывая какую-то борьбу, и наконец решительно поднимает голову.

Лицо его спокойно, даже грустная улыбка играет на его губах.

– Дело вот в чем. Я начинаю выдавать тайны Старка. Мне немного совестно, но иначе невозможно. Все это время, эти четыре года, я с ним почти не расставался. Он не из тех людей, которые могут скрывать свои чувства, и он их от меня не скрывал. Все это время он жил только ребенком. Конечно, были мимолетные связи – женщины на один день, но это не в счет. Вы мне часто жаловались, что он своими, иногда смешными, иногда жестокими выходками мстит вам. Неужели вы не видели, что это не месть, а страсть? Ведь все эти годы он только и жил воспоминанием об этих трех месяцах в Риме! Он вечно об этом говорит. Иногда он забывал, что я тут, и бредил всеми вашими словами, ласками, поцелуями. В его кабинете, в шкафу хранятся ваше белье, ваши платья, разные мелочи, принадлежащие вам. В прошлом году он отдал мне ключ от этого шкафа со словами: «Вы правы, я сойду с ума, если буду продолжать каждую ночь целовать эти вещи». Он говорил мне часто, что он всей силой воли заставляет себя не думать, что вы принадлежите другому, что только любовь к ребенку удерживала его от преступления. Ему не раз хотелось поехать и убить вашего мужа. Этот ребенок удержал его от убийства и самоубийства после его болезни и – умри он завтра – Старк пустит себе пулю в лоб. Вы, Татьяна Александровна, обрадовались этой перемене, но я могу рассказать, отчего она произошла. Накануне вашего приезда он ночью пришел ко мне в комнату. Он весь был полон радостью свидания с вами и ужасом перед теми муками, которые ему предстоят: видеть вас около себя – чужую, недоступную для него… Я посоветовал ему уехать.