Книга Идеальный любовник, страница 31 – Вирджиния Хенли

Лиззи сияла улыбкой и, к удивлению Шона, даже пару раз покраснела.

— Теперь вы уедете? — спросила она, надеясь, что он останется еще.

— Да, Лиззи. Но я никогда тебя не забуду.

Прежде чем уйти, Шон дал ей еще денег на прощание.

— С Богом, — искренне пожелала она.

О'Тул уставился на нее. Неужели девица на самом деле верит, что Бог существует?

Он отправился к портным на Корк-стрит — «Мужское платье. Мейер, Швейцер и Дэвидсон». Когда он зашел в магазин и хозяева вопросительно посмотрели на него, Шон сразу же достал золото. Все сразу засуетились и изо всех сил старались услужить. Он оплатил весь комплект готовой одежды, включая чулки и туфли. Он сразу же переоделся во все новое, разрешив распорядиться своей старой одеждой по их усмотрению. Потом он заказал еще два комплекта, на день и для вечера. О'Тул все оплатил и сказал портному, что заказ должен быть готов к завтрашнему вечеру.

Когда он вышел на улицу, сгустилась ночь, и Шон не смог устоять перед ночным Лондоном. Он брел по улицам, знакомился с древним городом и наслаждался вновь обретенной свободой. Дойдя до Стрэнда, Шон вошел в отель «Савой» и снял номер. Посмотрев портье прямо в глаза, он объявил:

— Мой багаж прибудет только завтра. Я хочу, чтобы белье и полотенца меняли дважды в день. Будьте так любезны сообщить мне адрес и фамилию лучшего в Лондоне перчаточника и пришлите бутылку самого хорошего ирландского виски.

Шон Фитцжеральд О'Тул стоял перед зеркалом в своей комнате. Почти пять лет молодой ирландец не видел своего отражения. Он бесстрастно взирал на мужчину, смотревшего на него. Его юность ушла. Исчезла и округлость тела. Остались только кости и мускулы. Лицо стало совсем кельтским — смуглое, худое и опасное. Они превратили его в принца преисподней!

Часы пробили полночь. Шон запер дверь номера, прошел вниз по Стрэнду и отправился на Портмен-сквер.

Когда Джон Монтегью выбрался из оков сна, он сразу понял, что что-то не так. А когда почувствовал холодное лезвие ножа между ног, его ощущение переросло в уверенность.

Парень не осмеливался двигаться и даже дышать, опасаясь, что острие пронзит ему мошонку.

— Джонни-паренек, ты меня помнишь?

Он тут же вспомнил этот глубокий голос с ирландским акцентом, как будто слышал его вчера.

— Шон… Шон О'Тул. Господи, неужели снова ночной кошмар? — прошептал Джон Монтегью.

— Давай назовем это ожившим кошмаром, Джонни.

— Чего ты хочешь?

— Подумай хорошенько. Я уверен, что через минуту ты догадаешься.

Тишину нарушало только тяжелое дыхание Джонни. Наконец он заговорил:

— Ты хочешь отомстить.

— Ты умный малый, Джонни.

— Шон, мне очень жаль. В ту ночь я вел себя как последний трус. Я очень боялся отца и не осмелился противоречить ему. Я клянусь тебе, что не знаю, кто именно зарезал Джозефа, но это сделал либо мой отец, либо Джек Реймонд.

Темнота и молчание встретили его слова, поэтому он заторопился, заполняя пустоту:

— С тех пор я каждый день сожалею о том, что промолчал.

— Своим молчанием ты предал меня, но это был последний раз, когда кто-то меня предал и не заплатил за это.

— Я клянусь, что, если бы пришлось все начать сначала, я встал бы рядом с тобой и сказал бы правду!

— Я благодарю дьявола, что нам не придется все пережить заново, Джонни, потому что Джозефу не понравилось бы умирать во второй раз, а мне уж это точно не доставило бы удовольствия еще пять лет провести в плавучей тюрьме.

— Прости меня, Шон. Ты не представляешь, как я тобой восхищался, как поклонялся тебе и как ненавидел себя за то, что сделал!

— Если ты еще раз попадешься на моем пути, то потеряешь не только большие пальцы на руках, но и останешься без своего петуха и яиц, когда я с тобой покончу.

Теперь Джона Монтегью трясло так, что он мог сам себя изувечить.

— Смотри, не обмочись, Джонни, — заметил Шон, убирая нож у него из промежности. — Сегодня я не стану этого делать.

Монтегью-младший шумно вздохнул, совсем в этом не уверенный.

Шон О'Тул чиркнул серной спичкой и зажег свечи у кровати Джонни.

Тот смотрел на незваного гостя широко открытыми глазами. Его кумир разительно изменился. Прежними остались только голос да стальные глаза, горящие серебряным пламенем.

— Ты пришел не затем, чтобы убить меня? — спросил Джон.

— Я не хочу убивать тебя, я хочу, чтобы ты принадлежал мне душой и телом, Джонни Монтегью.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? Только скажи, и я исполню. — Он сел на край кровати, а его собеседник устроился на стуле лицом к нему.

— Ты служишь в Адмиралтействе. Я хочу, чтобы ты достал записи обо мне и уничтожил их. Все должно выглядеть так, словно имя Шона Фитцжеральда О'Тула никогда там не фигурировало. Нужно уничтожить все бумаги о моем аресте и обвинении. Если это не будет выполнено, мы с моим ножом вернемся.

— Все будет сделано, как ты говоришь. Они не смогут больше арестовать тебя, потому что не останется никаких следов твоего мнимого преступления или вынесенного приговора.

Губы Шона изогнулись в полуулыбке. Он закинул ноги на кровать Джонни, а руки — за голову.

— У меня не было связи с внешним миром. Что произошло за эти пять лет, Джонни?

— Моя мать сбежала из дому через несколько дней после праздника. Мы с сестрой больше ее не видели. Твой брат был ее любовником, но я не знаю, известно ли ей о его смерти… Потому что я не представляю, жива ли она сама.

— Эмбер была шлюхой.

— Ирландской шлюхой! — ввернул Джонни.

— Touche [7] , Джонни. Ты не настолько беззащитен, каким кажешься.

— Я полагаю, ты знаешь, что твой дед, Эдвард Фитцжеральд О'Тул, умер от ран, после того как его арестовали за предательство?

— Я понимал, что он не выкарабкается, — спокойно заметил Шон. — Это еще одна могильная плита на совести твоего отца. Я полагаю, Монтегью донес на него.

Глаза Джонни расширились от ужаса. Но когда он все обдумал, то согласился с таким вариантом:

— Я не стану его оправдывать. Я ненавижу и презираю его!

— Отлично, ты будешь лучшим союзником, а если не станешь им, то превратишься в моего врага.

— Я твой добровольный союзник, Шон, а не твой враг, — поклялся Джон.

— Догадываюсь, что состояние твоей семьи росло, словно цветущее дерево, — сказал Шон, в его голосе слышалась ирония.