Книга Свечка. Том 2, страница 117 – Валерий Залотуха

Слово «дочурка» было не Федькино, и произнес он его с какой-то обидной, почти оскорбительной интонацией, и вновь, как в разговоре о твоей жене, ухмыльнулся.

За дверью раздались громкие шаги, голоса, смех.

– А вот и мой сынок! – воскликнул Федька, но не поднялся с кресла, а откинулся в нем, по-отцовски приготовляясь к встрече.

Дверь отворилась, и в комнату первыми вошли двое парней, таких же «церберов» в черном, как и те, что были с вами, а вслед за ними белый парень в белом спортивном костюме и расстегнутой белой нейлоновой куртке, в белых расшнурованных по молодежной моде кроссовках, с белой бейсбольной битой на плече…

3

Да, белый парень во всем белом с белой бейсбольной битой, которую держал на плече, как былинный богатырь палицу.

Это был негр.

Широконосый, губастый, лупоглазый, курчавоволосый – негр, обычный негр, типичный негр, но при этом – белый…

(Я знаю, что слово «негр» неполиткорректно, что есть другое, применимое к выходцам из Африки слово – чернокожий, но в том-то и дело, что не чернокожий он был, а белее нас с вами, да и не из Африки, кстати, а наш, российский, русский, но при этом – негр… Нет, я просто не знаю, как иначе его называть!)

Негр-альбинос смотрел из-под длинных словно обсыпанных мукой ресниц с насупленной подозрительностью подростка, хотя, судя по высокому росту и широким костистым плечам, был юношей, молодым человеком.

Как я уже сказал, он был в белом спортивном костюме и белой нейлоновой куртке, но кожа его лица была белее светящейся белизной синтетики. То была еще более неестественная белизна – его как будто в хлорке вымачивали, с отбеливателем вываривали, забыв там и передержав, – местами белизна пошла в желтизну и розоватость – такими были корни его волос, впадины глаз, дуги ноздрей.

Несомненно, это было уродство, физическое уродство, и оно на этом не кончалось. Из-под толстых, словно сделанных из старой резиновой трубки синих губ, как доминошки, торчали вбитые так и сяк большие желтые зубы, а розовые поросячьи круги вокруг выпученных глаз придавали бедняге сходство со свиньей и одновременно с рыбой, поднятой на поверхность из неведомых морских глубин.

Кажется, ты не видел в своей жизни более страшного уродца, если не считать того, в детстве, когда вы с няней, оказались почему-то в маленьком пыльном, размазанном по серой земле русском городке, посреди которого одиноко и тоскливо торчала обшарпанная церковная колокольня…

Из той странной, как сон, поездки ты ничего не запомнил, кроме колокольни и уродца на базарной площади. Вокруг него собралась толпа, состоявшая в основном из женщин, простых русских баб – наивных и сердобольных. То был мальчик лет десяти, с головой огромной, как воздушный шар, – тогда родилось у тебя такое сравнение и так и осталось. Голова покачивалась на детской натянутой шейке, готовая, казалось, оторваться и улететь.

Было жарко, сухо, безветренно…

У мальчика были огромные беззащитные в своем непонимании происходящего глаза и длинный, словно разрезанный бесстрастным движением бритвы, скорбный рот.

Последним штрихом к тому оставшемуся в памяти портрету уродца был белый ситцевый платок на его голове, завязанный узлом под подбородком, как у старушек, – почему-то это поразило тебя больше всего.

Рядом с инвалидной коляской, в которой сидел несчастный, стояла его мать – женщина лет сорока с лицом устало-озабоченным и нервно-деловым. Она охотно отвечала на вопросы потрясенных женщин и отгоняла от лица мальчика мух. У ног его стояла картонная коробка, в которую сердобольные женщины охотно бросали деньги, причем не только мелочь. Вот и твоя Варвара Васильевна, шмыгая носом и крестясь, опустила в нее бумажный рублик.

Ты не хотел смотреть на уродца и – смотрел, не смотрел и – видел…

Вот и теперь: не хотел смотреть на белого негра – и смотрел, не смотрел – и видел…

Но, верно, этот парень, Федькин сын (неужели и вправду Федькин сын?!), привык к подобной на себя реакции – насупленность первого взгляда сменилась презрительностью не только к тем, кто на него смотрит, но и к тем, кто не смотрит.

«Посмотрели? Удивились? И что дальше?» – спрашивали его нечеловеческие мутно-лиловые глаза.

Глядя на тебя, пребывавшего в крайней степени удивления, и косясь на своего хозяина, «церберы» давились от смеха, а гордо откинувшийся в кресле Федька еще шире расправил плечи, выпятил грудь и вывалил живот, наслаждаясь демонстрацией своего отцовства.

Облизнув большим желтым языком расплющенные губы, он обратился к парню с напускной строгостью:

– Ну, ты где шлялся, а? Рюмки с могил опять сшибал? А?

«Церберы» подобострастно засмеялись.

Понимая, что это игра, что вопрос задан несерьезно, парень еще больше нахмурился и ответил в тон:

– Нигде я не шлялся. Ничего я не сшибал.

Голос у белого негра оказался самым что ни на есть негритянским – гортанным, точней будет сказать – проголосил, пропел, почти как Луи Армстронг.

– Ладно, – примирительно махнул рукой Федька, – иди сюда, сынок, познакомься с моим лучшим другом. Иди, не стесняйся.

– Я не стесняюсь, – вновь проголосил тот, как это делают непокорные, при каждой возможности демонстрирующие свою непокорность дети.

Поставив в угол белую дубину, он направился к вам, чуть откинувшись назад, танцующей необязательной походкой, и, остановившись напротив тебя, протянул руку и представился:

– Иван.

«Церберы» опять засмеялись.

– Евгений, – торопливо поднимаясь, тихо и неуверенно отозвался ты.

Ладонь белого негра была сухая и горячая, как будто он только что держал ее в красной африканской пыли.

– Евгений Алексеевич Золоторотов, – поправил тебя Федька, прибавляя недостающие, подобающие важности момента отчество и фамилию. – Мы с ним в одном институте учились, дружили, по театрам ходили, по музеям, одни и те же книжки читали… Ты спрашивал, кто такие интеллигенты, покажи мне живого интеллигента. Помнишь? Я говорю: «Где я тебе их тут на кладбище найду?» Так вот, вот он, Евгений Алексеевич – самый настоящий русский интеллигент.

Ты смутился и даже разозлился за эти слова на Федьку и одновременно успел заметить в глазах парня родившийся к тебе интерес.

Только что он смотрел на тебя, как на одного из всех, а теперь – как на единственного здесь.

Федька тоже это заметил и усмехнулся.

– Называй его дядя Женя… Можно, Жек?..

– Можно, конечно, – вконец смущенный, пробормотал ты и сел.

– Дядя Женя, – гортанно повторил белый негр, как бы пробуя на вкус и запоминая твое имя, и гортанно же хохотнул.

(Странно, но тебя никто еще так не называл – дядя Женя.)

Федька обнял белого негра за плечо, притянул к себе и, приставив, щека к щеке, свою расплющенную морду к его выбеленному лицу, оскалился, словно собравшись фотографироваться, и, глядя на тебя с задорным вызовом, спросил: