Книга Свечка. Том 2, страница 200 – Валерий Залотуха

Я очень люблю о. О. и люблю о нем поговорить, преувеличенно называя себя его «духовным чадом».

– И вы тоже? – спросил я.

– Ну что вы, – смущенно засмеялся гость. – Просто однажды, давно уже, я вошел в церковь, а он в это время исповедовал.

– Вы у него исповедовались?

– Нет, я поставил свечку…

– И всё? – удивились мы с женой.

– И всё, – кивнул он.

Выпивал он без восторга, видно это не самое любимое его занятие, а закусывал, ел с удовольствием и как-то вкусно, прикрывая глаза и сладко задумываясь, словно что-то очень хорошее вспоминая. Может, тоже – вкус детства?

Любящая все таинственное, жена несколько раз называла нашего гостя таинственным гостем, отчего тот смущался и тут же начинал рассказывать, что они с женой уехали из Москвы из-за детей, у которых аллергия на городской воздух, что сейчас он уже не ветеринар, а скорей, социальный работник, и жизнью своей вполне доволен, потому что там, где они живут, – лес, река, тишина.

– А поля там есть? – спросил я.

– Есть, только они заброшенные. Раньше был совхоз «Маяк», но теперь от него осталось одно название.

– А мне и нужны заброшенные! – обрадовался я. – Значит, там есть полевая дичь? Перепела, тетерева, куропатки?

– Есть, конечно, – кивнул гость, не разделяя моего восторга, и, поняв в чем дело, я прямо спросил:

– Вы не охотник?

– Я грибник, – сдержанно ответил он.

– Против грибов ничего не имею, – примиряюще проговорил я.

– А против грибников?

– Грибников не люблю.

– Охотиться мешают? – спросил Золоторотов и засмеялся. Смеялся он, как ел – вкусно, просто хорошо. Я заметил: людей, умеющих смеяться искренне и от души очень мало, и кажется, их становится все меньше. Признаться, я позавидовал в тот момент Золоторотову, потому что так смеяться не умею. А грибников действительно не люблю, потому что они действительно мешают охотиться. Сезон осенней охоты совпадает с грибным, и нет ничего неприятнее слышать из кустарей истошные крики «Уберите собаку», а то и того хуже, обнаружить на мушке вместо красавца косача перекошенную от испуга бабку с корзиной.

– В меня даже стреляли однажды, – с улыбкой сообщил Евгений Алексеевич.

– Надеюсь, это был не я?

– Конечно не вы. Вы бы, наверное, не промахнулись. А чем вы занимаетесь? – внезапно без паузы и подготовки спросил вдруг он. Вопрос был неожиданный, что называется, под дых. Я не готов был на него отвечать, а вот молчать – сколько угодно, но тут взяла слово жена, хотя я ее об этом не просил. Стоя у плиты, скрестив на груди руки и расставив ноги, в длинной юбке и переднике, она ответила уверенно и спокойно:

– Он – писатель.

Она выпила, она просто выпила! К тому же смешав коньяк с кагором… Вообще-то, она у меня практически не пьет, но стоит немного выпить, к тому же смешав коньяк с кагором, язык у нее развязывается, и завязать его уже нельзя.

Гость прореагировал на это важное сообщение спокойно, кажется, я не был первым в его жизни знакомым писателем.

Я посмотрел на жену, как мог ласково, и сдержанно поправил.

– Писатель – это тот, кто пишет, издает и получает за это деньги, а я, да, я пишу, но…

– Что вы пишете? – живо поинтересовался наш пасхальный гость.

Я вновь замялся и вновь услышал свою незваную помощницу. Голос ее был звонок и торжествен. (Это было еще до всех тех проблем, с которых я начал эпилог, до неведомой болезни, которую профессор Барсуков назвал писательской вертячкой.)

– Он пишет роман.

Гость бросил на меня пытливый взгляд, от которого я еще больше смутился.

– Да я, вообще-то, не собирался… – попытался объяснить я. – Думал, повестушку написать, а он все растет и растет… Думал, знаете, куличик из песка слепить, а получается… Да по правде сказать, ничего не получается…

– Получается… Я читала – получается, – со значением в голосе проговорила жена. Нет, ей никак нельзя пить!

– А про что? – спросил Золоторотов. – Если не секрет, конечно.

Жена уже открыла рот, но я так на нее глянул, что она его закрыла и даже зажмурилась.

– Может, я сам скажу? – предельно вежливо спросил я жену и, подумав, сформулировал, как в первый раз, то, что про себя миллион раз уже формулировал: – Про то, как человек пошел однажды защищать демократию и встретил Бога.

Жена горделиво вскинулась и глянула на гостя сверху вниз. Ей казалось, что он должен был заахать от восторга, заохать от предчувствия успеха, однако тот внешне никак не прореагировал. Я ждал от него вопросов, но не тот, который он задал.

– Вы имеете в виду август девяносто первого, ночь у Белого дома?

Признаться, меня даже оторопь взяла, а жена обрадованно воскликнула.

– Что? Что я говорила? Не один ты это знаешь, не один ты это почувствовал. Значит, не одному тебе это нужно. Это многим нужно. Это всем нужно!

Она так расшумелась, что Луша и Груша подбежали к ней, вертя хвостами и заглядывая в глаза, готовые разделить хозяйкину радость.

– Это и вам нужно, правда? – обращалась к ним жена, и мне в тот момент хотелось расцеловать ее и убить одновременно.

– А он… – жена указывала на меня пальцем, жалуясь на меня практически неизвестному человеку. – А он говорит: «Это никому не нужно». Вам нужно, мне нужно, всем нужно, потому что – что же может быть важнее? Ну скажите, вам же нужно, нужно?

Вместо ответа гость глянул вдруг на часы и поднялся.

– Знаете что, если захотите приехать к нам, приезжайте. Вот адрес. – Он торопливо написал его на клочке бумаги и заторопился к выходу.

4

Так в моем романе появился герой. Нет, он был там и раньше, я пять лет искал его и находил – в себе, друзьях, случайных знакомцах, – терял и снова находил. Отчасти это был я, отчасти кто-то из моих знакомых, отчасти даже писатель Андрей Битов, стоявший в ночь путча с закрытыми глазами на влажных бетонных квадратах площади у Белого дома, а теперь, наконец, появился единственно возможный, отличный от всех, отдельный, единственный, главный – мой.

В Пасху работать грех, и я с трудом дождался полуночи, чтобы сесть за стол, и просидел до утра, перечеркивая одну за другой десяток раз переписанные страницы. Сначала дело пошло – пошло, а потом встало…

Я начал маяться.

Состояние это неприятно само по себе, кому приятно, когда человек мается, но в моем случае оно чревато еще более неприятным состоянием, которого боится жена, да и я сам, потому что здоровья переносить их почти не осталось…

Я молчал, бессмысленно глядя в окно, жена вздыхала, собаки не высовывали носа из-под старинного дивана, как говорят пушкинского, единственной ценной вещи в нашем доме.