Книга Оттепель. Льдинкою растаю на губах, страница 25 – Ирина Муравьева

— А что здесь такого?

— Да это ж деревня! Платок, сапоги! Свинья лежит в луже, коровы мычат… А тут ты… на шпилечках…

У нее опять — теперь уже окончательно — пропал голос. Значит, все-таки на нервной почве. Увидела вот Хрусталева, и все: колотится сердце, и голос пропал. Вот так бы взяла и своими руками…

— Отстань от меня, Хрусталев! Отвали!

Он расхохотался.

— Дорогая, ты выражаешься как законченный рецидивист. Это может помочь. Вот так и веди свою роль. И будет успех, гарантирую. Будет! А Мячин тебя уже видел?

— Сказала, он занят.

Мячин был не просто занят. Он был ошеломлен. Они с Будником рассматривали папки, принесенные Санчей. Там были эскизы костюмов. Мозги у Егора работали быстро. Он уже понял, что с такими костюмами никакой серьезной картины про колхозную жизнь не снимешь. Зато эти костюмы предлагали целый, отдельно существующий и самодостаточный в своей художественной ценности мир. Они предлагали иную вселенную, не только не знакомую простому советскому человеку, но и враждебную ему, поскольку советский человек рос и воспитывался на том, что есть мораль советского человека с ее одеждой, прическами, понятиями о добре и зле, воспитании труженика и опять-таки простого советского человека, который — если он смотрит комедию, где все происходит в советском колхозе, — то должен увидеть там пестрые платьица, косыночки алого чистого цвета, простую косичку и белую кофточку, «ах, где ты, ромашка моя». А здесь, на этих принесенных художником Александром Пичугиным листах, были вариации на тему французского модельера Ив Сен-Лорана. Ватники, напоминающие слишком большие пиджаки с подкладными плечами, мышиного, очень красивого цвета, широкие юбки с цветком из капрона, который держался на юбке, как бабочка, вцепившаяся в золотистую ткань, и кепочка в клетку, и синий сапог на тонкой ноге председателя-женщины. Короче, черт знает что, но отрываться не хотелось от этих эскизов. У Мячина просто язык отнялся, а Будник рассматривал листы с видом человека понимающего, завидующего, но, главное, одобряющего столь неожиданный и смелый подход.

— Ну, Санча! Даешь! — присвистнул, наконец, Мячин. — Я это беру!

— Подождите, Егор Ильич, — солидно пробасил Будник. — Еще худсовет есть в наличии.

— Но я — режиссер. Я за все отвечаю, — и Мячин задрал свой мальчишеский нос.

— Все вместе ответим, не переживайте, — примирительно пробормотал Будник, взявший за правило никогда не перечить режиссеру.

Мячин куда-то побежал, и голос его уже слышался на другом конце площадки, где нужно было объяснить главному осветителю Аркаше Сомову его сегодняшнюю задачу. Инга перехватила режиссера, когда он бежал обратно, весь красный и взмокший.

— Я не могу говорить, — просипела она, показывая на горло. — А петь и подавно. Нельзя ли мою пробу перенести?

Сначала он схватился за голову, потому что был молод и совсем не умел владеть собой, потом просиял:

— Это то, что нам нужно! Идемте, я вам объясню, вы поймете!

Съемки начались минут через сорок. Декорации были сделаны наскоро, и поле с огромными початками кукурузы налезало на колхозный дом, ставни которого были свежего, немного как будто кровавого цвета. Егор Мячин сидел в небольшом кресле, на котором было написано «режиссер», а рядом, но несколько все-таки впереди по отношению к его креслу, раскинулся пляжный шезлонг, на спинке которого тоже было написано «режиссер», и в нем, улыбающийся и приветливый, лежал все еще поврежденный Кривицкий.

— Ну, все, начинайте! — сказал Егор Мячин.

Перед колхозным домом, на который сбоку налезали золотые початки кукурузы, расположились двое: Геннадий Будник и сидящая на ступеньках Инга Хрусталева, горло которой было демонстративно обмотано толстым платком.

— Я был молод, дерзок, глуп, — звонко запел Будник, — я надеялся на чудо! Ты же мне дала отлуп, и уехал я отсюда! Я уехал навсегда! Я забыть тебя пытался! Не влюблялся никогда! Нецелованным остался!

— Эх, тут бы вместо «нецелованным» другое бы слово пришлось очень кстати! — пробормотал себе под нос Хрусталев. — Не умеют у нас сценарии писать. Ведь вот кукурузу растят, да какую! А как поглядишь на сценарий, так — дрянь! Сейчас моя «бывшая» всем вам покажет!

Но «бывшая», то есть Инга, не собиралась ничего показывать. Она не запела, в пляс не пустилась, а только горько посмотрела на Будника и принялась ощипывать какую-то весьма фальшивую ромашку, беззвучно шевеля губами.

— Молчишь? Презираешь меня? — воскликнул Будник. — Ну, что ты все время молчишь?

— Молчу, потому что с утра пропал голос, — просипела колхозница. — Платок-то заметил? Совсем не могу говорить!

— Прости меня, Ирочка! Ира! Прости! Да я же тебя, Ира, с детства люблю! Зачем мне Маруся? И свадьба зачем?

Инга развела руками и опять просипела совсем уже что-то невразумительное. При этом из глаз ее хлынули слезы, от чего любому дураку должно было стать понятным, что ей бы хотелось сейчас объяснить и врезать ему правду-матку, но голос… Будник опустился было рядом с ней на ступеньку и чуть не схватился за эту ромашку своей далеко не рабочей рукой.

— Иди ты! — Она запылала, вскочила. — К Марусе иди! Там тебя заждались!

Мячин захлопал в ладоши:

— Снято! Снято! Что скажете, Федор Андреич?

— Федя! — из глубины души ахнула Регина Марковна. — Да что тут сказать? Худсовет разве примет?

— Я уговорю, — властно произнес Кривицкий. — Он примет. И даже «спасибо» нам скажет. А ты иди в жопу, Регина. Без паники.

Перед самым обедом Мячин подскочил к Кривицкому с папками эскизов.

— Федор Андреич, вы только взгляните! Вот наши костюмы. Другие нам не подойдут, это ясно.

Проголодавшийся Кривицкий вынул из кармана две баранки, одну протянул стажеру. Егор откусил половину.

— Вы видите? Это же класс! Это же…

— Прожуйте, прожуйте, а то ведь подавитесь, — пробормотал Кривицкий, разглядывая эскизы. — Да, класс. Телогрейка-то, а? Хоть в ней по Парижу гуляй! Вот ты там ведь не был, Егор?

— Нет. Откуда?

— А я побывал… — По лицу Кривицкого разлилось радостное недоумение. — Да, я побывал. С Министерством культуры. И это, скажу тебе, сказка, Егор! Два года прошло, а забыть не могу! Как бабу какую! Не вру ни минуты!

— Так, значит, меняем художника, да?

Радостное недоумение сменилось гневом:

— Как это «меняем»? А Ольга Филипповна? Ты что тут интриги плетешь? Не получится!

— Но, Федор Андреич, вы сами сказали…

— Чего я сказал? Да, сказал! Хорошо! Эскизы хорошие, вот что сказал. А больше я ведь ничего не сказал! И не интригуй тут! Не выйдет, ты слышал?

Люся Полынина зашла в «стекляшку» и столкнулась там с тем самым парнем, которому утром пришлось заказать пропуск. Она видела, как он крутился потом на пробах с огромной папкой, но зачем крутился и что было в этой папке, не знала.