Онлайн книга «Ее последний герой»
|
Она прервала его: – Да ты сам хорош, не то слово. Просто ангел с крыльями! Хорошая ты свинья, друг мой Сеня. И умный Сенька вдруг не на шутку обиделся и заявил: – Ну ты, Левкова, даешь! Сама, как последняя… – Я? – переспросила она. – А ты, милый, тут ни при чем? Тебя взяли силой? Заставили, Сеня? Ну, подавай на изнасилование! Привлекай, так сказать! «Заболел! – подумала она, бросив трубку. – Заболел, причем тяжело. Психическое расстройство, не иначе. Упрекнуть, обозвать, обидеться! Проще было вообще не вспоминать эту дурацкую историю, забыть, как не было. А он попрекнул». Определенно, с людьми что-то происходит. Чтобы ее друг Сенька – и такую чушь? И стало еще стыднее и противнее. Какой Сенька? Тот Сенька остался в прошлой жизни, когда нес из школы ее портфель и бил мальчишкам морды за нее, за Аньку, «подругу дней суровых». Получается, никого нет. Не в продуктах дело и не в лекарствах. Не с кем посоветоваться, обсудить. Поныть некому, поскулить, поплакаться… Уткнуться в родное плечо. Чтобы разделили с тобой горе. Чтобы посочувствовали и поучаствовали. Она разревелась в голос. Потом внезапно резко села и схватила мобильник. Ответили моментально. – Илья Максимович, – всхлипнула она, – вы можете приехать? – Когда? – хрипло спросил он. Она растерялась: – Ну, когда сможете. – Я выхожу через десять минут, – сказал он, – диктуйте адрес. * * * Он вышел на платформе и огляделся. Было уже очень жарко, но здесь, на природе, особенно после душной электрички, все равно было легче – лес давал дышать. У перрона сидели местные бабки и приторговывали всякой подмосковной чепухой: семечками, зеленью, мелкой клубникой и кривоватыми пупырчатыми огурчиками. Он скупил все, обрадовав аборигенов: огурцы, зелень, редиску, клубнику и подвядшую на солнце морковь. Городецкий шел по лесной просеке к поселку легко и быстро, совсем как в юности. Пели птицы, стрекотали какие-то неизвестные насекомые, солнце упрямо пробивалось сквозь кружево сосен и темную густоту елей. Пахло какой-то медовой травой, прогретой землей и грибницей. Наконец он вошел в поселок. Улица Радужная нашлась быстро. У нужного дома он сбавил шаг и отдышался, вглядываясь в заросшую глубину участка. Небольшой домик, крашенный зеленой краской, стоял в самой глубине. Он толкнул калитку и пошел по узкой дорожке, посыпанной серым некрупным гравием. На соседнем участке залаяла собака. На крыльце показалась хозяйка. Он подошел поближе и, вздохнув, сказал: – Здравствуйте, Анна. Вот и приехал. Напросился, можно сказать… Она стояла на крыльце и внимательно смотрела на него. Бледная, с синячищами под глазами, растрепанная и очень несчастная и одинокая. – Спасибо, – тихо сказала она и добавила: – Спасибо, что не обманули. Он удивленно вскинул брови и все про нее понял. Все, что она так тщательно и умело скрывала. Все, что совсем не бросалось в глаза. Все, чего она всегда так стеснялась. Своего одиночества. Неопытности. Страхов. Предательства и обмана. Она ведь такая сильная, ловкая, смелая. Ей все непочем. И все по плечу. И никто не нужен – сами с усами! Нужен, девочка, нужен. И вот я рядом. Рядом с тобой. И все будет не страшно. Потому что, когда кто-то рядом, многое совсем не страшно. Или не так страшно. Все-таки я, уж прости, многое знаю. И про многое. И кое-что умею, надеюсь, по крайней мере. Уж ты мне поверь! Поверишь? Да? А не врешь? Ну, значит, все будет хорошо! Обещаю! Все это не прозвучало. Все это было сказано глазами. И она ему тут же поверила. Моментально! И острый, колючий комок из горла исчез, как не было. И следовало заняться делами. Они вошли в дом. Она поставила чайник, стала разбирать вокзальные кульки и рассказывать, что произошло. И про больницу, врача Веру Матвеевну, палату с марлевыми крахмальными шторками… Он слушал внимательно, кивал, переспрашивал и чистил клубнику. В красную пластиковую мисочку, которую она поставила перед ним. В общем, обычное дело. Обычная жизнь. «И ничего нет прекрасней», – грустно подумал он. В машине он кинул на нее смущенный взгляд. – А если на «ты», госпожа Левкова? Вас не обидит? И будет проще как-то. Она покраснела и пожала плечом: – Наверное, нет. Только не знаю, будет ли проще. Потом в больнице они беседовали с Верой Матвеевной, которая, узнав его, растерялась, заохала и созвала коллектив посмотреть «на известного человека, какая честь!». Он очень смутился и страшно обрадовался. И боялся поднять на Анну глаза. Она долго сидела в палате, кормила отца клубникой, а он курил во дворике и читал старую газету, найденную на крыльце. Вышла она не скоро, усталая, но успокоенная. Заехали в поселок – оба проголодались страшно. Зашли в кафе и заказали кучу еды. – Все помню, – сказал он. – Ты прожорлива до безобразия. И потом, еда ведь сближает? Твои слова? Она смутилась. – Хорошая память! И, чуть покраснев, проговорила: – А вот насчет «сближает»… Кажется, это уже пройденный этап? Или я не права? Он, тоже смущаясь, кивнул и положил ей в тарелку салат. – Права. Ешь. Правильная моя… Она ничего не ответила. Вздрогнула и подняла на него глаза. Они смотрели друг на друга внимательно и недолго. Он первый отвел взгляд и прикрикнул: – Ешь! Остынет! – Салат? – спросила она. И оба облегченно рассмеялись. * * * Вернувшись, они долго сидели во дворе и молчали, изредка перебрасываясь незначительными фразами. Которые, впрочем, для них имели значение. Оба понимали: в их жизни что-то переменилось. Что-то случилось. Важное и значительное. А вот анализировать не хотелось. Хотелось просто сидеть рядом, вглядываясь в темноту ночи. Прислушиваться к непонятным звукам. Пить чай. Молчать. И ни о чем не думать. Оба устали. И надо было просто набраться сил. – Пойдем в дом? – спросила она. – Глаза закрываются. И такая духота! Он кивнул и встал с кресла. Они вошли в темный дом. Не зажигая света, она обернулась к нему и сказала: – Знаешь, так странно. Такая тревога за папу. Такая неизвестность. И с утра мне казалось, что я на свете совсем одна. Вот просто некому позвонить. Нет на свете такого человека, который разделил бы со мной все это. И стало страшно. Так пусто и так… Что я проревела пару часов. Я, выжать слезу из которой… Ну, ты понимаешь. Она замолчала. Молчал и он. |