Книга Ее последний герой, страница 45 – Мария Метлицкая

Снимали под Ивановом. Лето стояло жаркое и дождливое: до полудня нещадно палило солнце, а затем истерично бушевали грозы. Темное, набухшее небо разрубали пополам ослепительные короткие молнии.

Работа срывалась, Городецкий нервничал, орал на актеров, ассистентов, гримеров, осветителей – на всех. Актеры обижались. Остальная публика тоже обижалась, но виду не показывала. Обстановка на площадке тяготила всех, его самого в первую очередь. Он понимал, что не прав, понимал, что никто ни в чем не виноват. И еще понимал, что то, что он пытается снять – с такими усилиями, с такими проблемами, с такими скандалами, с таким отчаянием, – полное и законченное дерьмо. И это было самое страшное.

Однажды в очередной вынужденный по причине дождя выходной Городецкий увидел в окно гостиницы ее с рюкзачком за спиной. Он раскрыл окно и окликнул.

– Далеко? – коротко и невежливо спросил он.

Она остановилась, побледнела и прошелестела:

– В Плес. На экскурсию.

Он скомандовал:

– Подожди! Я с тобой.

И через пять минут вышел на улицу.

– А что там, в Плесе? – хмуро поинтересовался он.

Она залепетала:

– Волга, Левитан, соленая рыба.

Он неожиданно рассмеялся:

– Ну, если рыба и Левитан…

В Плесе неожиданно оказалось солнечно и сухо, и она натянула по самые глаза свою дурацкую кепчонку. Они гуляли по горам, удивляясь неожиданной местной гористости. Побывали в музее Левитана, посидели на берегу и, проголодавшись, вкусно поели в столовой. Возвращаться к «врагам» не хотелось.

Он лег на траву и сказал:

– Я бы тут остался. Навеки. А ты?

Она снова побледнела, закусила губу и тихо ответила:

– Я бы тоже. С вами. Если навеки…

Он приподнялся с травы, внимательно посмотрел на нее и привлек к себе. От нее пахло земляникой и молоком, совсем как от малого ребенка. Так крепко и так «навеки» его еще никто не обнимал, никогда. Даром что руки, сплетшиеся вокруг него, были тонкие, невесомые, почти детские.

Заночевали они в какой-то полутемной избе, пахнувшей чем-то кислым и прелым.

За три рубля – какие это деньги за счастье? А то, что это было счастье, он ни минуты не сомневался.

Утром надо было возвращаться. К людям, которых он почему-то стал ненавидеть еще сильнее.

Ехали молча, крепко держась за руки. Она отвернулась к окну. И не поворачиваясь, тихо, почти неслышно спросила:

– Что теперь будет?

Он вздрогнул, пожал плечами и, словно удивившись, ответил:

– Да ничего. А что, собственно, должно быть?

Она только кивнула в ответ. Минуты через две, когда смогла кивнуть.

Они делали вид, что ничего не случилось. Он – умело, мастерство не пропьешь. Она старалась не попадаться ему на глаза. А когда они все же неожиданно сталкивались, она опускала глаза и снова покрывалась, словно молочной пеной, нездоровой бледностью.

Однажды Городецкий, оглянувшись, схватил ее за руку.

– В Плес не желаете? – довольно гнусно осклабившись, осведомился он.

Она вздрогнула, но руки не выдернула.

– Я в Москву уезжаю, – пролепетала она, – по делам.

Он удивленно вскинул брови:

– Какие у нас дела, интересно? Встреча в верхах? Или, может быть, пылкое любовное свидание?

Она опустила голову:

– Какое свидание… Просто дела. Домашние.

– Отменить, – хохотнул он. – Режиссер не отпускает. Ясно?

Она молчала, не поднимая на него глаз.

– Никаких дел, – оживился он. – Впереди – два выходных. У Фирсовой заболел ребенок, и она укатила домой. У нас перерыв. А в перерыве у нас Плес.

Она вздохнула и обреченно кивнула.

Поехали на машине. Заехали в Кострому, в Иваново и добрались до Плеса. С погодой не повезло: зарядили дожди, размокли дороги, и темное низкое небо не обещало ничего веселого.

Они поселились у той же бабки. Теперь, правда, она уступила им главную комнату, «зал». Там, кроме печки и старого, пахнувшего мышами буфета, украшенного пожелтевшими кружевными салфетками, стояло и «ложе», так бабка назвала свою кровать, видимо главную ценность. Кровать была и вправду хороша: на двух пуховых перинах, с горой подушек и думочек, с кружевным подзором и плюшевым ярко-синим покрывалом «в лебедях». Такое же точно висело и у кровати, на выеденной жуком стенке.

Бабка отбыла, весело подмигнув на прощанье. В подполе обнаружились картошка, банки с грибами и соленья – устрашающего размера огурцы, мелкие зеленые помидоры и полупустая кадушка с кислой капустой.

Городецкий присвистнул:

– Не пропадем!

А Стася опять побледнела и спросила:

– А разве можно? Мы ведь не спросили хозяйку. Некрасиво как-то…

Он отмахнулся:

– Оставим старушке рублей пятнадцать, этого ей хватит на полгода. Не объедим, не волнуйся. Иди-ка, дорогая, чисть картошку.

К вечеру в доме стало прохладно и сыро. Городецкий пытался растопить печь. Не получилось! Он злился, чертыхался, клял деревню с ее «удобствами».

Стася сказала:

– Брось, это дело нелегкое. Не замерзнем.

Он бросил коробок на пол и посмотрел на нее:

– Обещаешь?

Она кивнула.

Они оставались там, пока не приехала хозяйка. Три ночи. Три ночи в сырой, непротопленной избе. Три ночи на душных и жарких перинах. Три ночи непрерывно стучащего в подслеповатое оконце дождя. И три ночи такого счастья и такой нежности!

Она задыхалась от этого счастья и этой нежности. Он целовал ее в тонкое запястье, в ямочку на сгибе локтя и в колючий затылок.

Ему показалось, что прошлого не было. Не было мутной, бестолковой и неправедной жизни. Позади – одна пустота. Он забыл всех своих женщин, словно после тяжелого наркоза выпал огромный кусок жизни, и вспоминать не хотел. Эта девочка зачеркнула все одним махом: движением тонкой и горячей руки, трепетом густых и темных ресниц, губами, шепчущими бесстыжие и сумасшедшие слова, от которых даже он, прожженный гуляка и бабник, бледнел и задыхался.

На площадке их встретили молчанием. Ему показалось, что Сашка Ткаченко даже злобно покосился.

Теперь Стася жила у него в номере. За их спинами, конечно, шептались и злобствовали. Ему было наплевать, а вот она переживала. Отработав, бежала в номер и, пока он не возвращался, на улицу не высовывалась.

Однажды поймал на себе взгляд Ткаченко.

– Не сгорю, не пылай очами! – бросил он ему.

Сашка дернулся, и на его лице появилась брезгливая и злая гримаса.