Онлайн книга «Белое станет черным»
|
Толстые губы поэта искривила усмешка. – А то ты женщин не знаешь. Они ведь как сороки. Чуть где заблестит – тут же летят. На всех парах несутся, даже если блестит на помойке… И снова перед глазами Родченко встала картинка. Квартира в Водопьяном переулке. Комната с кроватью и ковриком на стене. На железной кровати сидит Маяк. В толстых губах неизменная папироса. Рядом стоит Лиля Брик, маленькая, аккуратная, с настороженной полуулыбкой на ярких губах, похожая на кошку и птицу одновременно. При словах о машине и бриллиантовом гарнитуре глаза Лили начинают ярко блестеть. Пока Маяк зажигает потухшую папиросу, она размышляет, кусая нежные губы белыми, острыми зубками. Потом говорит, глядя не на Маяка, в пространство перед собой: – Я слышала про Андрея Арманда, – говорит она. – Он очень молод, но у нас есть общие друзья. Я с ним познакомлюсь. На лице Маяка застывает нерешительность. – А как ты заставишь его отдать кольцо? – глупо, как ребенок, спрашивает он, хотя прекрасно знает ответ на свой вопрос. Лиля улыбается своей таинственной полуулыбкой. – Зачем же заставлять? – говорит она. – Он сам мне его подарит. Маяк понимает, что означают эти слова, и его прошибает пот. 3 – Опять ты задумался, Рубенс! – Маяковский ткнул окурок папиросы в грязное блюдце и посмотрел на Родченко исподлобья. – Чего молчишь? – А что тебе сказать? – пожал плечами Родченко. – Но ведь история-то забавная! – Забавная. Ума не приложу, откуда этот твой немец узнал про… – Родченко слегка наклонился и договорил, понизив голос до шепота: – про Ильича? И про то, что он это кольцо Инессе Арманд подарил. Маяковский снисходительно усмехнулся. – Э, Саша. Ты просто коллекционеров не знаешь. У этого сброда везде свои осведомители. И потом – воробья в рукаве не спрячешь. Тем более когда в деле замешаны женщины. Ты уж мне поверь, я знаю, что говорю. Сам от них настрадался. – Маяковский поднял руки и сладко потянулся, щелкнув суставами. – Эх, Сашка-Сашка, хорошо тебе. У тебя Варвара. Чем не жизнь! – Тебе тоже пора остепениться. Найди хорошую девушку и женись. – Где ж я ее найду? – Да где угодно. Вон их сколько по улицам ходит. – Жениться, – повторил Маяковский и поморщился. – Рассуждаешь, как мещанин. Любовь должна быть свободной, Саша. Свободной от мерзости быта и от груза обязательств. Только тогда она будет чистой. – Чего тогда мне и Варваре завидуешь? – обиженно сказал Родченко. – Ты другое дело. Твоя Варвара особенная. Она тебе не только жена, но и боевая подруга. Береги; где еще такую найдешь. Мужчины помолчали. – Так что ты думаешь? – снова заговорил Маяковский. – Про что? – Про историю эту. Про кольцо и про все остальное. Родченко отвел взгляд. – Думаю, если Лиля решила, она своего добьется. Маяковский недобро прищурил глаз. – Думаешь, я ревную? Родченко ничего не ответил. Маяковский уткнулся взглядом в стол. – Ревную, конечно, – произнес он упавшим голосом. – Страшно ревную. Прямо на стену готов лезть от ревности. Тут еще кое-что… Я после того разговора здорово с Лилей поскандалил. – Маяковский горько усмехнулся. – Сам себя не узнал – чистый Отелло. Жаль, ваксы под рукой не было, чтобы рожу начернить. Только с Лилей такие номера не проходят. Указала она мне на дверь и велела два месяца на пороге не появляться. – Два месяца? – ахнул Родченко. Маяковский кивнул: – Угу. И повод-то использовала какой дикий. Я тут давеча в Политехническом выступал. Ну и порассказал залу кой-чего о Берлине. Хорошо рассказал, публике понравилось. – Ну и что? – А то, милый Саша, что Берлина-то я толком и не видел. Все дни и ночи за карточным столом в «Курфюрстен-отеле» просидел. – Про что ж ты тогда им рассказывал? – недоумевал Родченко. – Про карточный стол? – Да в том-то и дело… – Маяковский сдвинул брови. – Мне когда-то про Берлин Оська Брик рассказывал. Ну, я его рассказ и повторил – слово в слово. Ты же знаешь мою память. «Аки Владимирская дорога». Всякий, кто пройдет, башмак оставит. А публике понравилось. Аплодировали даже. Лиля в зале была и все слышала. Стала из зала поправлять, а ее зашукали. Обиделась! Ты, говорит, по бабам да по кабакам прошлялся, а Берлин у Оськи украл. А еще пролетарский поэт. Позор! Топай, говорит, отсюда, и чтоб я тебя два месяца не видела. Родченко вздохнул: – Жестоко. – А что делать – заслужил. Родченко посмотрел на друга, и сердце его сжалось. Маяковский был похож на запутавшегося в рыболовной сети медведя. Такой же растерянный, обеспокоенный и унылый. – Плюнь, Володя, не бери в голову. Ты же знаешь Лилю. Перемайся как-нибудь эти два месяца, а потом все пойдет как прежде. Снова заживете душа в душу. – Угу. Дружной троицей под одной крышей, как Бог-отец, Бог-сын и Святой Дух с голубиными крылышками, – с мертвящей усмешкой произнес Маяковский. – Только какой я голубок. Я скорее цапля. А с цаплей не уживешься, слишком большая и клювом все время – щелк-пощелк. Маяковский думал о чем-то своем, мрачно перетирая между пальцев край грязной скатерти. И снова Родченко увидел всю картину их объяснения как наяву. Маленькая, гибкая Лиля сидит за столом, быть может, помешивая ложечкой чай. Неповоротливый Маяковский вышагивает по комнате, сунув руки в карманы брюк и угрюмо глядя в пол. Лиля внимательно следит за его марафоном. Наконец Маяковский останавливается перед ней. – Ты разговариваешь со мной, как с мальчишкой, который тебе до смерти надоел! – с горечью произносит он. – Не нужен – так и скажи! Плакать не стану. А вола вертеть нечего! Лиля поджимает губы. – Володя, не думаю, чтобы такие скандалы соответствовали правилам коммунистической морали, – спокойно парирует она. – Ты слишком обуржуазился, стал настоящим мещанином. Поэту это вредно. – Что вредно поэту? – спрашивает Маяк. – Любить вредно поэту? – Быт, – сухо отвечает Лиля. – Быт вреден поэту, Володя. Слишком благоустроенно живешь, жирком обрастаешь. Что ж делать, я и сама не святая. Мне тоже стала нравиться такая жизнь, нравится пить чай с вареньем… Глаза Лили – темные, таинственные, завораживающие – мягко мерцают. Круглые да карие, горячие до гари. – Что же ты предлагаешь, детик? – недоумевает Маяк. – Выбросить варенье к черту в окно? Ходить в рубище и питаться сухарями? |