Онлайн книга «Белое станет черным»
|
Скажу: «Смотри, даже здесь, дорогая, стихами громя обыденщины жуть, имя любимое оберегая, тебя в проклятьях моих обхожу»… Маяковский достал из кармана портсигар. Вставляя в зубы измятую папиросу, он почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. Неподалеку от подъезда, опираясь о трость, стоял высокий, полный человек в длинном пальто и старомодной котиковой шапке. Внутри у Маяковского все заклокотало. – Вы! – выдохнул он, и искрящееся облако пара вылетело у него изо рта. – Здесь! – А, герр Маяковски! – сунув трость под мышку, мужчина двинулся на Маяковского. – Рад увидеть вас снова. Вы от фрау Брик? Как она? Жива, здорова, весела? Маяковский стоял, широко расставив ноги, в сдвинутой на затылок кепи, с дымящейся папироской в углу рта, угрюмый и опасный. – Я ведь вас, кажется, предупреждал… – Знаю-знаю, – махнул рукой немец. – Сломаете мне ноги и сбросите с моста в реку. Позвольте вам заметить, у вас было очень забавное лицо, когда вы это говорили. Я давно так не смеялся. – Смеялся? – вновь выдохнул поэт, и туманное облачко пара заклубилось у его рта. – Значит, смеялся. Ну, так я тебе покажу… Маяковский с хрустом сжал кулаки, однако немца это ничуть не смутило. – Ах, оставьте, дорогой мой! – весело сказал он. – К чему эта трагическая интонация? Вы ведь не в первый раз оказываетесь третьим лишним? Хотя… на этот раз, кажется, четвертым? – немец омерзительно засмеялся. Маяковский молча кинулся на него с кулаками. Ударил правой, ударил левой, но кулаки рассекли холодную пустоту, и поэт, не удержав равновесия, повалился в сугроб. Снег обжег лицо и руки. Маяковский перевернулся и сел в сугробе, отирая заляпанное снегом лицо. Вид у него был растерянный. – Как вы это сделали? – спросил он изумленно. Немец взмахнул палочкой и ответил: – Просто. Вы, должно быть, думаете, что бодрствуете. Тогда как на самом деле вы спите. – Как сплю? Где сплю? – не понял Маяковский. – В своей комнате в Лубянском проезде, где же еще. Не в Зимнем же дворце! Маяковский приподнялся на локте и тяжело встал. – Что вы несете? – угрюмо сказал он. – Да-да, не удивляйтесь – вы во сне! – весело сказал немец. – А это, уж извините, моя область, и здесь я – полный хозяин. Маяковский тряхнул тяжелой головой, подумал, потом спокойно спросил: – Так вы мой кошмар? – Если вам так больше нравится – да, – ответил немец. – А цыганка? Она тоже мне приснилась? – Цыганка? Какая цыганка? – А, так, значит, она была настоящая! – торжествующе произнес Маяковский. – Но когда же я уснул? И как я добрался до дому? Я этого совсем не помню. – Вы что-то говорили про цыганку, – напомнил немец. – При чем тут цыганка? Зачем она вам? – Видите ли, меня давно интересуют цыганки. Можно даже сказать, что я специалист по изучению цыганок. – Этнограф? – машинально спросил Маяковский. – Именно так! Именно этнограф! У вас удивительный талант формулировать, герр Маяковски. Поэт потер пальцами лоб и мучительно поморщился, словно попытался ухватить мысленно ускользающий образ или улетучивающееся воспоминание, так и не успевшее закрепиться в мозгу. – Мне кажется, что вы мне это уже говорили… – неуверенно произнес он. – Или не вы… И не мне… – Дежавю, – кивнул немец. – Это со многими случается. Вот что я хочу вам сказать, герр Маяковски. Не ходите сюда больше. Не мешайтесь под ногами у приличных людей. – Не ваше дело, куда мне ходить, – угрюмо проговорил поэт. – В данном случае вы ошибаетесь. Это очень даже мое дело. И я вам не позволю мешать. – Как будто я вас послушаю, – скривил губы Маяковский. – Послушаете, – убежденно сказал немец. – Вы же не хотите, чтобы с Лилей Юрьевной стряслась беда? Глаза Маяковского грозно блеснули в темноте. – Не ходите к ее дому, – повторил немец. – И не встречайтесь у нее на пути. По крайней мере, до двадцать восьмого февраля. Ведь именно такой срок вы для себя отмерили? Маяковский глянул на иностранца изумленно. – Откуда вы знаете? Немец усмехнулся. – Вы забыли? Я ведь ваш кошмар. В некотором роде я – это вы. Поэтому я знаю все, что знаете вы. Поэт поднял руку и, мучительно морщась, потер пальцами лоб. – Мне нужны эти два месяца, – хрипло сказал он. – Я стану другим. Я еще способен любить. – К несчастью, да. Но и это с годами проходит. Когда пройдет полностью, от вас останется одна пустота. Нечто вроде мыльного пузыря. Маяковский стоял напротив немца, сжимая в руке кепку, тяжело, прерывисто дышал. – Ваше счастье, что вы – мой сон, – процедил он сквозь зубы. – Посмотрите правде в глаза – с вами все давно уже кончено, – сказал немец. – Впрочем, вы еще можете изменить свою жизнь. Допустим, пойдете на завод и станете обтачивать чугунные болванки. Возможно, из вас выйдет неплохой слесарь. Впрочем, зачем же завод? У вас уже есть профессия. Вы неплохой игрок, герр Маяковски. Могли бы зарабатывать себе этим на жизнь. Кстати, не хотите сразиться? В руках у немца появились карты. Он ловко их перетасовал. Маяковский смотрел на карты и видел, что это не обычные карты. Вместо королей и дам он успел разглядеть старуху с косой и повешенного за одну ногу человека. Терпеть это не было больше сил. – А ну убирайся! – взревел Маяковский. – Пошел вон, свинья! Он сжал кулаки и бросился на немца. На этот раз Маяковского принял не обжигающе-холодный сугроб, а обжигающе-жаркая постель. Подушка взмокла от пота и слез. Маяковский поднял голову. Несколько секунд от тупо глядел во тьму, потом разжал запекшиеся губы и тихо простонал: – Ли-и-ля-я… В голове зашевелились слова, складываясь в выпуклые, тяжелые метафоры. Я взбиваю подушку мычащим «ты» за морями, которым конца и края… В темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало, повторяя. «Твои черты… Как безумное зеркало…» Маяковский судорожно пошарил рукой по полу, нащупывая карандаш и листок, чтобы записать пригрезившиеся строки, но ни того, ни другого на полу не оказалось. Он снова опустился на мокрую подушку. Лежал и думал, что больше не уснет, и от мысли этой становилось страшно. Страшно лежать в темноте, одному, с воспоминанием о кошмаре, оставившем в душе тяжелую, потную муть, от которой сжималось сердце. |