Онлайн книга «Дивизион: Умножающий печаль. Райский сад дьявола (сборник)»
|
Всех поражает, впечатляет, а потом пугает, когда я сообщаю им, что очень долгая жизнь – по нынешним неслабым обстоятельствам – в семьдесят лет состоит всего из двадцати пяти тысяч дней с каким-то незначительным, ничего не решающим довеском. Потом они начинают вычитать из этой нищенской цифры беспамятные годы младенчества, бессмысленно-суетливой юности, противные годы становления, когда ты все время ощущаешь себя подмастерьем бытия, потом вычеркивают сумеречную пору оскорбительного пенсионно-старческого существования и впадают в недолгую панику. Выясняется, что тебя попросту кинули аферюги на этой удивительной ярмарке жизни – вместо огромного, неиссякающе бездонного богатства твоего времени тебе всучили сумку, в которой жалобно бренчат всего десять тысяч дней. Это ж надо – десять тысяч! С ума можно сойти! Это если тебе удастся выжить столь долгий век – семьдесят! Сейчас статистический покойник откидывает лыжи в пятьдесят семь. Не надо думать об этом. А как об этом не думать? У темных трусливых людей мысль о смерти вызывает тошнотный несформулированный ужас, взрыв адреналина в крови, немой вопль – не хо-о-чу! Я должен думать об этом, представляя проблему в ясных и простых математических символах. Марина верит в переселение душ, в перевоплощение. Кто знает, может быть, она и права? Я бы очень хотел в это поверить – это ведь невероятное облегчение. Не получается. Наяву не получается никогда. Наверное, я действительно сильно устал. Раньше я ненавидел сон. Он сокращал мою жизнь на треть, он нагло грабил мою копилку времени, сон воровал у меня часы любви, чтения, развлечения, ощущения себя живым. А теперь я возлюбил сон – огромный странный мир смещенных чувств. Я люблю засыпать, я бегу по тонкому прозрачному мостику, разделяющему явь и небывальщину, я погружаюсь в дремоту, как в теплое море. …Евреи верят, что, когда мы засыпаем, Господь забирает к себе наши души и возвращает их при пробуждении. Что он делает с ними там, в неведомом небытии? Слушает их? Рассматривает? Спрашивает отчета о прожитом дне? Берет в заклад? Печальная, неутешительная работа у нашего Великого Господина… Спасибо Ему за каждодневную милость: возвращение нам душ – заскорузлых, неугомонных, настрадавшихся и натерпевшихся, добрых и алчных, завистливых и милосердных. Наверное, они Тебе не очень нравятся, наши души. Но других у нас нет. Обычные, человеческие. Ах, если бы Ты, беседуя по ночам с нашими душами, объяснил им – пока мы, неодушевленные, спим – и поучил их, и пригрозил, и втемяшил, и приласкал, и направил, – мы бы просыпались новыми, одухотворенными, прекрасными. Мы стали бы праведными, как обитатели рая. Но мы обитаем на земле, и только в волшебных сновидениях я снова живу в ощущении своего избранничества. И в дремлющем сознании брезжит ласкающая надежда: если это случилось со мной тысячелетия назад, когда я был могущественным и мудрым Мидасом, может быть, я потом явлюсь опять? Спать, спать, скорее спать! Сейчас опустится пелена сна и ночная сумерь превратится в ослепительное сияние полдня, ленивую жару, цинковый цокот цикад, тяжелую густую зелень над головой, тонкий плеск воды в источнике, сладко-пряный вкус черного фригийского вина и веселые нежные звуки свирели, на которой играет пьяный Пан – дорогой мой гость и друг Селен Марсий. Пан, здоровенный, корявый, коренастый, прекрасный, губастый, пучеглазый урод, отложил в сторону мех с вином и сказал: – Вели, Мидас, привести моего осла. И мне пора собираться в путь. – Куда ты, Пан? Оставайся! Будь мне братом – разделим царство пополам! Вскочили, тревожно зашевелили ушами мои любимые псы, зачарованно слушавшие музыку Пана. Засмеялся Пан, замотал кудлатой головой, взмахнул своим пышным лошадиным хвостом. – Я не хочу быть царем, Мидас. Я служу Дионису, дарю людям радость. У нас с тобой разные пути! – со смехом сказал Пан, скаля свои желтые лошадиные зубы. – Столько я не спросил у тебя, Пан! – крикнул я в досаде. – Я столького не узнал! – Человек – раб или царь – не может знать всего. Все знают только боги, – грустно ответил Пан. – Мне хорошо было у тебя – ты был мудр и щедр. Прощаясь, я хочу сделать тебе подарок… – Какой подарок может утешить меня, если ты, Пан, уходишь? – спросил я в искреннем огорчении. – Все обязательно расстаются когда-то. Только бессмертные боги избавлены от этой сладкой горести, – сказал Пан и снова засмеялся. – Скажу тебе по секрету – от этого они надоели друг другу. Я обещал тебе подарок… – Спасибо, Пан. Ты и так одарил меня своей дружбой… Пан отмахнулся от меня: – Не было случая, чтобы мой господин, великий и веселый Дионис, не выполнил моей просьбы. Скажи мне о своей мечте, и Дионис исполнит ее… – Я – царь, я привык повелевать, а не просить! – Боги повелевают царями строже, чем ты своими слугами. Потому что они зрячи, а люди слепы. – Хорошо, Пан. Цари могут просить богов только об одном – о власти! – Какая тебе нужна власть, Мидас? – с интересом спросил Пан. – Богатство! Безмерное, невиданное на земле богатство! – сказал я твердо. Пан снова уселся на камень, подтянул к себе мех с вином, сделал несколько огромных глотков, поинтересовался: – Зачем тебе, Мидас, богатство? Ты ведь просил о власти… – Я много дней слушал твои рассказы и песни, всезнающий Пан. О людях Ойкумены, откуда мы пришли, как жили, с кем воевали, кто пал и кто возвысился. Ты рассказывал мне о гневе, любви, сострадании и зависти, о жестокости и милосердии… – Я не говорил тебе, Мидас, о богатстве, – усмехнулся Пан. – Потому что ты, Пан, как все, живущие вместе с богами, скрытен и лукав. Я понял, что власти в бедности не существует. Она как былинка в поле – до первого ветра… – Запомни, Мидас, богатство ожесточает сердце… – Но просвещает умы… – Богатство приводит к одиночеству, – печально сказал Пан. – Это одиночество высоты – ты летишь над миром… – Падение с этой высоты – смерть, – уговаривал меня Пан. – Я упаду в протянутые руки моего народа. Он беден, мал, худ и неграмотен. Мое богатство даст ему все – мои люди, как семена, засеют землю. Мы дадим диким свет и силу… – Я обещал, ты попросил, – сказал Пан, встал и начал карабкаться на своего осла. Он уже был такой пьяный, что уселся на спине одра задом наперед. Угнездился, вздохнул и задремал. Собаки окружили его кольцом, весело крутили хвостами, с любопытством смотрели на него умными смеющимися глазами. А Пан сидел неподвижно, шевелил толстыми губами, будто во сне все еще с кем-то разговаривал. Потом встряхнулся, упер в меня пучеглазый взор и повелительно бросил мне: |