Книга Кровавая Мэри, страница 2 – Александр Каневский

— А!.. — Он отмахнулся, продолжая перекладывать бумаги.

— С коньяком.

— О!.. — У него тогда ещё не было заветной фляги, поэтому он заинтересовался. Взял чашку. — Спасибо! — Попробовал. — Класс!.. Только в следующий раз — коньяк лучше отдельно.

— Понятно.

Она протянула ему начатую бутылку.

— Вы — потрясающий парень! — Борис плеснул в стакан, выпил. — Как вас зовут?

— Флора.

— Классное имя!.. У вас нет сестры?

— Нет. А зачем?

— Её бы могли назвать Фауна… Флора и Фауна — красиво!.. Кстати, как вы тут очутились?

— Убираю. Я поступила в университет, родители далеко, живу в общежитии — по вечерам подрабатываю здесь уборщицей.

— И давно вы у нас?

— Уже второй месяц.

— А чего это я вас не замечал?

Она с улыбкой пожала плечами.

— Наверное, я не очень приметная.

— Не скажите! — Начинает внимательно, профессионально её осматривать. — У вас зелёные зовущие глаза, привлекательно вздёрнутый носик, стройная фигура… А про вашу косу уже давно песню поют: «Дева-краса, чудо-коса!»… И ещё: у вас же потрясающий бюст… С таким бюстом наперевес можно идти в атаку на любого мужика!.. — Видя, что её это смущает. — Ладно, больше не буду… Ой, какой же я мужлан: лакаю ваш коньяк, а вам не предлагаю!.. Хотите глоточек?

— Я не пью.

— А как же у вас в сумке оказалась эта бутылка?

Она растерялась, смутилась, потом взяла себя в руки и ответила подчёркнуто безразлично:

— Случайно.

— А туда случайно не закатилась какая-нибудь закуска?

Она поспешно вынула и протянула ему завёрнутый в целлофан бутерброд.

— Да вы просто находка для уголовного розыска!.. С утра поесть некогда!.. Меня же просто разрывают на части! — важно сообщил он и жадностью откусил. — Вкусно!.. Я ваш должник, вернусь из командировки и сразу приглашу в ресторан.

— Я их не люблю, рестораны: шум, грохот, песни дурацкие: … Я настоящую поэзию люблю, бардов.

— Договорились! Кого именно хотите послушать?

— Окуджаву. Никак на его концерт не удаётся попасть…. Как у него это всё просто и здорово! — Напевает. — «Виноградную косточку в тёплую землю зарою»…

— Замётано. Возвращаюсь и сразу поведу вас на его концерт.

— Билеты не достанете.

— С этой книжечкой?! — он хвастливо и гордо помахал своим удостоверением.

— Забудете.

— Никогда! Вот. — Вынимает из кармана платок и завязывает узел. — Всегда так делаю, чтобы не забыть.

— На ваших платках таких узлов, наверное, уже много накопилось. Лучше я на своём завяжу. — Достаёт кружевной платочек с вышитой буквой Ф. Завязывает узелок, кладёт ему на стол. — Теперь запомните.

— Конечно! — Напевает. — «Скромненький синий платочек…». — Теперь точно не забуду!

Хочет положить его в карман. Она забирает его, прячет.

— Когда вы вернётесь, он будет лежать у вас на столе. Я с вечера буду класть, и каждое утро он вам будет напоминать о вашем обещании. Когда вам надоест его видеть, вы поведёте меня на концерт.

Он улыбается уже с неподдельным восхищением:

— Вы — потрясающий парень!

— Если вы меня ещё раз так назовёте, я завяжу ещё один узелок, чтоб вы запомнили: я не парень, я — девушка!

— Ну, Флора-Фауна! Вы — самый грандиозный… девушка!

Он закрыл тетрадь и грустно улыбнулся: она, и вправду, была очень славной, но больше он её не встречал: его первая командировка затянулась, потом плавно перелилась в следующую… Когда вернулся, Флора уже не работала: перевелась из Москвы в Воронеж, ближе к родителям. «Неохваченный объект» — так называл он ускользнувших от него женщин.

Вздохнул и раскрыл другую тетрадь.

Из маминого дневника:

«… Мне так печально, что Боренька не имеет своей комнаты, куда бы мог пригласить девушку, послушать музыку, попить шампанского и целоваться в нормальных человеческих условиях, а не в тёмных антисанитарных подъездах… Не приглашатьеё в наше купе, где можно только стоять или лежать — сесть уже негде. Когда ко мне зачастил наш замдиректора Горский, ему пришлось сбрить усы, чтобы поместиться…»

В коммуналке, где они жили первые годы после переезда в Москву, у них была комнатушка при кухне, в которой когда-то обитали кухарки.

Это была большая квартира в старом, ещё дореволюционном доме на Чистых Прудах, давно забывшая слово «ремонт», захламленная, запущенная, пропитанная сочными скандалами и кухонными интригами… Четыре кнопки звонков на дверях, четыре лампочки в туалете…

В первой, самой большой комнате, жила шестипудовая Маруся, которая получила жилплощадь, работая дворничихой. Год назад она вызвала из своей деревни племянницу Зинку, пообещав вывести её в люди. И вывела: выдала за алкоголика Федю, который ставил туалеты на дачных участках.

Из этой комнаты часто доносился нежный девичий голос:

— По рылу его, по рылу!

Это Зинка вдохновляла Марусю, которая половой тряпкой била Федю, когда он приползал домой, отпраздновав установку очередного туалета.

— Налакался, свинья собачья!.. Жены бы постеснялся, харя небритая!.. Ребёнку бы принёс чего-нибудь витаминного!..

У Зинки и Феди год назад родился сын. Федя очень гордился этим событием и надеялся вырастить из него туалетного помощника, но произошло непредвиденное…

Первое слово, которое обычно произносит ребёнок — это «мама» или «папа». Федин сын первым произнёс «Коля» — это было имя соседа, что, естественно, вызвало огромный, незатухающий скандал.

— А хто докажет, шо это мой личный сын, а?..

Может, я ему не родной отец, а приходящий!..

— Ты можешь закрыть свой поганый рот?

И следовал прицельный удар тряпкой по физиономии.

Такие сцены повторялись почти ежедневно до тех пор, пока не раздавался стук в дверь и угроза Марфы Леонидовны:

— Я опять вызову участкового!

Марфа Леонидовна преподавала химию в соседней школе, была заседателем в суде, поэтому её все побаивались. Она была строгой и всегда недовольной, отчитывала всех, делала замечания… Вместо выражения лица у неё было постоянное возражение. Она напоминала шипящую змею, и Борис утверждал, что у неё даже язык — раздвоенный. Он называл её «Марфа Людоедовна».

Проходя мимо Марусиной двери, Людоедовна останавливалась и громко вопрошала: