Книга Роковая любовь, страница 54 – Франсуаза Бурден

– Почему? Ты думаешь, она испытывает угрызения совести?

– Не знаю, может быть, и нет...

На самом деле Виктор не имел на этот счет никаких соображений. Очевидно, их мать была не такой женщиной, о которой можно сказать, что хорошо знаешь ее...

– Со своей же стороны,– добавил он,– мне не в чем ее упрекнуть. Да и тебе тоже.

– А Нильс? Ты думаешь, он согласится молчать?

И на этот вопрос Виктор не знал ответа, поэтому только беспомощно махнул рукой.

– Я ощущаю себя адвокатом дьявола, но в глубине души согласен с тобой. Мысль о том, чтобы отдать ее на расправу отцу, ужасает меня.

Реакцию их отца было трудно предугадать. Как он воспримет известие о том, что потерял тридцать лет жизни рядом с женщиной, которую принимал за святую, а она оказалась чудовищем?

– Это выше моих сил, честное слово,– проронил Виктор.– Давай сожжем этот блокнот, Макс!

Ломая головы, пытаясь найти решение, они, как минимум, пришли к одному заключению: надо спасти то, что можно спасти, иначе семья развалится.

– Сжечь его? Да... Но объясни мне прежде, почему мама сама этого не сделала? Она не могла забыть о нем, это совершенно невозможно! Платок, фотографии еще могут пройти, но в блокноте-то нет ничего анонимного, это исповедь.

– Торговец мебелью был высокого роста, и то с трудом его достал. Кто тебе сказал, что она не искала его повсюду? Я ведь тоже его не нашел, хотя думал, что перерыл все и везде.

– Нет. Вик. Если она спрятала его в том шкафу, она бы прекрасно об этом помнила. Думаю, что она, наоборот, не хотела его уничтожать. Как трофей.

– Платка было недостаточно?

– Платок – это ерунда. Ведь когда мы его нашли, мы ничего не поняли. А вот блокнот... Каким бы чудовищным ни был ее поступок, но он оказался самым важным, что она совершила в своей жизни. Может быть, она, сознательно или нет, не хочет смириться с тем, чтобы не оставить следа.

Подавленные, они обменялись долгим взглядом, потом Максим снова наполнил бокалы.

– Что бы мы ни сделали, будет казаться, что мы совершили ошибку. Даже если мы ошибемся, все-таки блокнот надо сжечь.

Виктор согласно кивнул, молча отпил шампанское и встал из-за стола. Оба брата прошли в гостиную и опустились перед камином, накладывая на подставку дрова.

– А ведь Нильсу мы сказали, что уже сделали это,– напомнил Максим.

– А если он все же расскажет папе?

– То, что может сказать он, будет не так страшно, как в действительности. Некоторые фразы такие отвратительные...

Виктор почувствовал на своем плече руку брата и услышал, как тот вышел из комнаты. Максим знал, где спрятан блокнот – они прятали его вместе, – и вернулся он очень скоро. Виктора охватила нервная дрожь. Он безвольно оторвал кусок газеты и подсунул под дрова. Хватило бы у него смелости без одобрения брата? Он пошарил в кармане джинсов и достал зажигалку.

– Надеюсь, мы не совершаем великую глупость? – пробурчал он сквозь зубы.

Пока он разжигал бумагу, начали потрескивать щепки. Он выпрямился, глядя на огонь, и вздрогнул, когда Максим вложил блокнот ему в руку.

– Отрывай по листочку, так надежнее.

Он вооружился щипцами, и Виктор начал отрывать страницы, роняя одну за другой в огонь. Помимо воли, его глаза впивались в строки, выхватывая отдельные слова. Нет, решительно, ни отец, ни младший брат не должны были прочесть эти признания Бланш, написанные с таким цинизмом. Да и сам он никогда больше не сможет смотреть на мать без чувства глубокой боли. Сумеет ли он взглянуть ей в глаза? Под конец он бросил в огонь черную обложку и увидел, как та скорчилась, прежде чем вспыхнуть.

Несмотря на длительную практику, доктор Леклер чувствовал себя смущенным, почти взволнованным, в то время как эмоции в отношениях с пациентами были элементом весьма нежелательным. Последний раз, когда он видел Нильса, он оценил его состояние как очень плохое, но Нильс был достаточно сознательным – и достаточно умным – пациентом, чтобы шаг за шагом продвигаться к поиску причин своего несчастья. Было видно, что объяснения, данные ему с одного раза, произвели на него эффект разорвавшейся под носом хлопушки.

– Мне казалось, я плохой, неблагодарный, отвратительный! – злобно выкрикивал Нильс – И все это время часть моего мозга, куда мне, к несчастью, нет доступа, тихонько подсмеивалась.

– Неосознанное – это...

– ...то, что надежно заперто, уверяю вас! Я все видел, а значит, знал. Вы понимаете это? Долгие годы, когда эта женщина читала мне сказки, давала микстуру от кашля, мерила температуру, я знал, что она убила мою мать! На самом-то деле я должен был быть единственным, кто знал, что она прятала под ласковыми улыбками и так называемой нежностью, и, тем не менее, я во все это наивно верил!

Его история была особенно гнусной, но доктор Леклер слышал и похуже, увы!

– У вас сохранились образы этой сцены?

– Нет... Этот платок с лошадками, конечно, мне знаком... Но не думаю, что могу различить что-то другое. Лестница-стремянка? Мне кажется, она была синяя. Мне надо еще раз увидеть двор нашего дома в Каоре или...

Его голос сошел на нет, а глаза заплутали в тумане. Выражение лица было таким болезненным, что доктор отвел взгляд.

– Что вы сейчас рассчитываете делать, Нильс? – спросил он ровным голосом.

– Я не знаю. Предполагаю, что должен рассчитаться, чтобы обрести покой. Начать с чистого листа. А пока...

Он достал банкноты из кармана и разложил их на письменном столе. В конце каждой консультации он всегда платил наличными, прежде чем назначить следующий сеанс. На этой неделе он приходил три раза, в срочном порядке, а теперь было бы лучше перейти на еженедельный график.

– В следующий четверг, как обычно?

– Нет, я не уверен, что мне захочется,– ответил Нильс – Я вам позвоню.

Не обращая внимания на удивленный вид доктора Леклера, он кивнул ему и вышел. На улице его встретил теплый дождь, и он пошел вдоль мокрого тротуара. Разговор с психоаналитиком немного расслабил его, по крайней мере, вначале, но теперь ему надо было действовать. Если он этого не сделает, он останется пленником своего воспоминания, раздавленным вечной виной, которая и так почти уничтожила его. Чтобы избавиться от этой вины, он, прежде всего, должен отомстить за свою мать, даже если существует лишь единственный способ это сделать. Отомстить за мать – да, но еще и за маленького беззащитного ребенка, который всегда существовал в нем, которому тридцать лет затыкали рот, а теперь, наконец, он может вопить о своем отчаянии.

Нильс скрылся от дождя на станции метро и достал из кармана куртки записную книжку. Он открыл ее и пролистал торопливо, чтобы справиться, не ждут ли его какие-нибудь дела в предстоящие дни. Он заметил, что на ближайшее воскресенье что-то было помечено. День рождения мамы. Эти три слова вызвали в нем такую вспышку ярости, что он чуть не отбросил книжку подальше от себя.