Книга Три короба правды, или Дочь уксусника, страница 111 – Светозар Чернов

— Бомба! — крикнул сотник, падая с коня спиной на снег, и казаки залегли.

Сверху раздался дикий хохот, и в окнах показались гогочущие бородатые хари — чистые черти: с черными бородами и воспаленными красными глазами. Казаки повскакивали на ноги. Несколько человек устремились во двор, чтобы попытаться зайти с тыла, быть может с черного хода, или проникнуть иным способом на крышу.

С Гагаринской вывернула конка и, подъехав к месту сражения, остановилась, отчаянно звоня. Запрет на стрельбу разозлил казаков, некоторые, вернувшись в седла, крутились под окнами, норовя ткнуть дружинников у окон пиками, другие подбирали самовары и, насадив их на пики, закидывали обратно. Пассажиры на империале волновались, кондуктор нервно бил в колокол, но кучер отказывался трогать дальше.

— Да что же они, дурни! — всплескивал руками Стопроценко, глядя на атаманцев. — Кто же так делает!

Он выхватил в сердцах шашку и одним ударом рассадил стекла в обеих рамах.

— За Русь Святую! — раздавалось почему-то из гнезда заговорщиков, откуда летели самовары. — За Царя! Даешь семь копеек за пуд!

— Чего они кричат? — спросил Секеринский, подходя к окну и становясь рядом с Стопроценко. — Или мне послышалось?

— Странное что-то кричат, — поддакнул Соколов.

— Что же вы, братцы, к жидам да стюдентам переметнулись?! — доносилось из осажденной квартиры. — Бога и Царя забыли?! Немцам служите?

— Врешь все! — сказал кто-то из казаков озадаченно. — Сам ты студент!

— Это я стюдент?! Вот же тебе!

Меткий бросок оглоушил засомневавшегося казака самоваром.

— Эй, донское шипучее! — крикнул, не сдержавшись, Стопроценко. — Голова есть, али кочан?! Конку разверните да поставьте под окно!

Пассажиры с воплями и визгами бросились прочь из вагона и посыпались с империала.

— Да ты кто такой, чтобы нам указывать! — обернулся один из атаманцев в сторону квартиры кухмистера.

— Малюта! — изумился он, увидев конвойца. — Иди к нам!

— Негоже нам с ткачами силами меряться, наше дело царя охранять, — важно сказал Стопроценко, подравнивая шашкой остатки стекла в раме.

Атаманцы довели вагон конки до дома, сдернули его при помощи лошадей с рельсов, и он, проехал несколько шагов, уперся колесами в тротуарную плиту. Поняв идею осаждавших, дружинники высыпали на лошадей целый совок горячих углей из печки. Казакам пришлось обрубить постромки у самого валька и укрыть лошадей во дворе кухмистерской. Затем, на обратном пути они сняли с петель дверь дворницкой Капитоныча и заволокли ее с задней площадки вагона по винтовой лесенке на империал. Прикрываясь ею, они подошли почти вплотную к окнам, из которых в них летели поленья. Еще несколько казаков залезли наверх с пиками, дверь перебросили над тротуаром мостиком с империала на подоконник, и, выставив пики вперед, казаки полезли на штурм. В ответ ткачи придвинули к окну буфет, загородив им проход, а пока казаки щепили буфет шашками и кололи пиками, один из ткачей бросил из соседнего окна в вагон конки еще одну, прибереженную на крайний случай зажженную керосиновую лампу. Вспыхнувший керосин разлился по крыше вагона и огненным ручьем стек вниз к разбитому вагонному окну, откуда доносились завывания кондуктора, потерявшего от страха всякое соображение.

Казаки отскочили назад, и на них из-за мгновенно отодвинутого буфета обрушился новый град самоваров.

— Ох ты, батюшки, подстилка загорелась! — заверещал внутри вагона кондуктор, и стал поднимать тяжелые деревянные решетки на полу, прижимавшие солому.

— Тикай оттуда! — закричали ему казаки.

— Не могу-с! — отвечал кондуктор, на котором занялись полы шинели. — Отвечаю за вагон. И сумма при мне большая, хозяйская!

В вагон мигом заскочил здоровенный белобрысый атаманец и силой выволок сопротивлявшегося кондуктора на снег. Пока остальные казаки забрасывали горевшую шинель снегом, спаситель тряс кондуктора за ворот и орал:

— Ну, где сумма-то твоя?! Скоко здесь? И токо-то! Ну ладно, давай! А часы вам от хозяина выдают? Эх, братец, скудно как-то у вас…

— Остолопы! — закричал Стопроценко в гневе. — Просрали момент!

— Эх, был бы жив Артемий Иванович с его превосходительством, они бы их вдвоем взяли безо всякого труда! — зло сказал кухмистер Секеринскому. — И окна бы у нас не били.

— Это точно, — согласился Стопроценко, поняв, о ком речь, и перекрестился.

— Они бы сдюжили. Французам бы потом по-новой посольство с консульством отстраивать бы пришлось. Я уж про остальные дома не говорю.

— Ваше благородие! — вдруг заорали ткачи и стали кому-то на улице яростно махать руками. — К нам, к нам! Мы здесь! Бунтовщики нас одолевают!

Урядник удивленно высунулся из окна и увидел, как из подворотни соседнего дома выскочило двое поставленных там Секеринским агентов и набросились на капитана-семеновца, пытавшегося по стенке пробраться ближе к сражению.

— Ихнего начальника, похоже, цапнули, — сказал Стопроценко удовлетворенно.

Через несколько минут агенты приволокли капитана в квартиру кухмистера.

— Сеньчуков?! — изумился Секеринский. — А вы-то что здесь делаете?! Вы же в горячке лежите!

— Я шел по улице и спрашивал у двух городовых, которые прятались в подворотне, что здесь происходит. Я просто шел мимо.

— Вы же вчера еще в горячке лежали! На вас и сейчас лица нет! — сказал Секеринский. — Ну, просто или не просто вы шли — это мы выясним позже, сейчас не до вас. Посидите пока здесь.

Ослепительная вспышка в квартире Варакуты, крики ужаса и внезапно погасший во всем квартале свет отвлекли полковника. В окне осажденного дома появилось растерянное лицо ткача, освещаемое пламенем, охватившем вагон конки.

— Блядь-матушка! — в ужасе крестясь, крикнул тот. — Замирение! Замирение, братцы! Бесовство какое-то! У нас Михалыч сгорел! За титьки в стене дернул — и сгорел! Керосин на ем вспыхнул!

* * *

Помещения посольства, до этого залитые электрическим светом, погрузились во тьму.

— Отцепитесь от меня, Черевин, — сквозь зубы сказал в темноте царь, почувствовав, как чьи-то пальцы ухватились за край его кирасы.

— Опасность, Ваше Величество!

— К черту! Если вы меня уроните еще раз, я вас в отставку! Да что же вы делаете!

— Император почувствовал, как что-то железное и плоское ткнулось ему в нос.

— Папа, а почему стало темно? — спросил цесаревич, зашедший в устроенный в гостиной буфет взять бокал шампанского и растерявшийся в наступившей темноте.

— Господа, мсье! — сказал во тьме военный атташе посольства. — Не волнуйтесь, сейчас зажгут свечи.

Зашаркали по паркету подошвы лакеев, зажглась сначала одна свечка, потом другая, постепенно по всему посольству засветились тысячи огней, отражаясь в позолоте лепнины. Перед гостями, находившимися в тот момент в гостиной, открылась странная картина. Перед царем на коленях стоял генерал Черевин, демонстрируя всем непонятные надписи краскою «Прав.» и «Лев.» на подошвах сапог. Черевин держал на вытянутых руках поставленное на пол вертикально тяжеленное блюдо под осетра, которое закрывало царя до самого подбородка. Сам осетр изогнулся вопросительным знаком и вовсе упал бы, когда бы генерал не прижимал его к блюду своим багровым носом. Вся плешь его и свитские погоны с вензелями были покрыты морковью и петрушкой.