Книга Сами по себе, страница 8 – Сергей Болмат

Три стихотворения он посчитал неудачными. Четыре были совершенно неприличные. Еще три он просто не понял. Он, вообще, многое в своих стихах не понимал: что общего, например, у Минотавра с Ариадной, каким таким материнским гримом пахнут краски на неведомой картине, с каким героем во главе подбегает к дверям запыхавшаяся охрана (он представлял себе отечественного офицера внутренних войск в гладкой фуражке и со знаками отличия на парадной гимнастерке), и за окнами какого музея шелестит зелень невообразимых деревьев. В глубине души Тема считал, что главное в стихах — это рифма, плюс еще та комфортабельная ухабистость, при которой они лучше всего запоминаются. Одно стихотворение без рифм Тема сочинил случайно.

Оставшиеся тексты Тема набрал у Антона на компьютере (на эту нехитрую процедуру ушло почти три месяца), напечатал у Антона на принтере и отнес в редакцию поэтического альманаха «Кислород». Редакция журнала арендовала три комнаты на третьем этаже трансформаторного завода, напротив норвежского консульства, занимавшего, вследствие таинственных дипломатических трений, казенное помещение бывшего заводского отдела кадров.

В редакции Тема был любезно принят молодым человеком в свитере и в очках со стеклами такой толщины, что за ними не было видно ничего, кроме переливчатой пустоты. Молодой человек угостил Тему чаем, засунул папку со стихами в стол, подарил экземпляр журнала и пообещал позвонить через неделю. Финансировала журнал фирма по продаже хозяйственных товаров, так что из сорока напечатанных на разносортной бумаге страниц двадцать были посвящены проблемам современной просодии, другие двадцать — стиральным порошкам, мочалкам и туалетной бумаге.

Два месяца Тема довольствовался статусом гения. За это время он записался в библиотеку, прочитал за четыре дня четыре тома поэтической антологии и, как следствие, сочинил еще один стих:

Томас Стернз Элиот

Был редчайший идиот.

А Уильям Батлер Йитс

Никогда не ел яиц.

К началу августа он не выдержал и снова наведался на третий этаж трансформаторного завода. Норвежское консульство к этому времени переехало и на его месте помещался теперь белорусский культурный центр. Толстый молодой человек исчез, зато появилась секретарша — неприветливая женщина в пиджаке.

— Вам надо было вчера прийти, — сказала она. — Вчера мы набирали рекламный материал. Сегодня мы его уже отправили.

— Куда? — наивно спросил Тема.

— Как куда? В печать, само собой.

— А что с моими стихами?

— Стихи готовы.

Она подвинула Теме листочек с четверостишием. Он прочитал:

Хозяйка, порошок такой

Нежней твоих цветущих губок.

Его свободною рукой

Ввергай в громокипящий кубок.

— Стиральная машина имеется в виду. Это постмодернистская пародия, — быстро, как телевизионный диктор сказала секретарша. — Первая половина уже готова. Если вам не нравится, вы так и скажите, без церемоний, переделать все равно уже ничего нельзя. Надо было вчера приходить.

— Мне нравится, — сказал Тема, — но это не мои.

— А какие ваши? Паста для ванн?

— Нет.

Он объяснил. Она подумала, приняла какую-то таблетку, запила водой, устало помассировала брови.

— Я думала, вы порошочник. Идите в кабинет, поговорите с Элемом. Никомойским, — дополнила она объясняюще, в ответ на вопросительный взгляд Темы. — Он сегодня вместо Дурова. Он, наверняка, в курсе.

Тема не без трепета прошел в кабинет.

В кабинете за огромным письменным столом сидел пигмей в женской вязаной кофте. В кресле у окна обнаружился и толстый молодой человек в очках. Перед ним на табуретке стояла шахматная доска с четырьмя фигурами. Очки его лежали посередине доски наподобие фотонной ракеты, опустившейся на поле, аккуратно возделанное средневековым живописцем. Глаза его были закрыты. Он спал.

Пигмей встал из-за стола и протянул руку.

— Никомойский, — сказал он приветливо.

— Кузин, — сказал Тема.

— Чем могу помочь?

Тема объяснил еще раз.

— Стихи?

— Стихи.

— Кузин?

— Кузин.

— Кузин, стихи, — сказал Никомойский, сдвинул на край пятнадцать грязных стаканов и стал по очереди выдвигать ящики стола и вынимать разнообразные тетради, папки и скоросшиватели. — Кузин, Кузин, стихи… Хотите коньяку? — спросил он неожиданно, возможно, даже и для самого себя. — Хороший коньяк, авторский.

Он уже доставал бутылку и безнадежно рассматривал стаканы на свет.

— Чистые, — констатировал он уверенно и налил. Они подняли стаканы и одновременно покосились на спящего.

— Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон… — сказал Никомойский неопределенно.

Они выпили.

— Эти?

Он показал Теме папку с большой надписью голубым фломастером на обложке.

— «Фиолетовая рама»? — прочитал Тема, сморщившись после коньяка.

Пигмей посмотрел на обложку.

— «Филоктетова рана» — поправил он строго.

— Нет, — сказал Тема, — это не мои. Вон они, внизу.

Никомойский достал папку, раскрыл ее и углубился в чтение. Он читал минут шесть. За это время он успел прочитать все. Он захлопнул папку и тяжело вздохнул.

— Что вам сказать?

Тема вежливо помолчал.

— Вы непременно хотите стихи писать?

Тема неуверенно пожал плечами.

— Зачем? Вы спрашивали себя — зачем?

Тема почувствовал себя пластилиновой фигуркой, попавшей под паровой каток.

— Вы кем работаете?

— Официантом, — соврал Тема.

— Отличная работа, — с энтузиазмом сказал пигмей. Он снова налил. Они снова выпили и помолчали.

— Забудьте о стихах, — сказал пигмей. — Просто забудьте и все. Честное слово. Вы себе жизнь можете этими стихами испортить.

— Верю, — сказал Тема, глядя на него.

— Нет, правда. Учтите: стихи читают всего семь процентов населения земного шара. А кушать, между прочим, все хотят. Это раз. Кроме того, поймите: литературное творчество — точно такая же работа, как любая другая. Официанта, слесаря, врача. Тяжелый ответственный труд. И потом: нельзя же так. Что это такое?!

Он безошибочно процитировал на память:

— «Верни мне молодость! — кричал Наполеон, Шагами Корсику двухкомнатную меря?» Что это такое: «меря»? «Меря»!

— Это солецизм.

Никомойский с подозрением посмотрел на Тему.

— Откуда вы знаете?

— У вас в журнале написано. «Солецизм в конце литературной истории». Эс Дуров.