Книга Я вернусь через тысячу лет. Книга 1, страница 93 – Исай Давыдов

Конечно, нелепо винить остальных – не всем дано быть первыми.

Но я решил идти по следам Марата.

Два вечера я вызывал его по радио. Наконец поймал, и мы проговорили полночи.

– Может, тебе нужен помощник? – спросил я. – Могу выучить язык и прилететь к тебе.

– Я справлюсь один, Сандро, – ответил он. – Спасибо! Двое в одном племени – это перебор. Главное здесь сделано. Лёд тронулся. Они начали думать. Сделаю и остальное. Я ведь здесь надолго. А тебя ждут другие племена. Я знаю: ты сделаешь своё племя просвещённым и сильным. Но опасайся, как бы это не привело к его господству над другими племенами. И не забывай меня, Сандро. Через день около полуночи – моей полуночи! – мы сможем советоваться.

Но немало советов Марат дал мне и в эту ночь. И, кажется, в новой жизни я начну всё по его советам. Ведь он лучше всех здесь знает дикарей – и по своему личному опыту, и по той научной работе, которую в школьные годы вёл на Земле.

Я уйду на далёкий Западный материк. Там не было никого из наших. Я буду первый. Где-то на крайнем юге этого материка стоит громадная базальтовая глыба – памятник Рите Тушиной. Я с детства мечтал поклониться этой могиле.

Может, теперь поклонюсь?

На этом материке я или погибну, или добьюсь того, чтобы хоть какие-то племена ждали землян как друзей, встречали как братьев.

«Пепел Клааса стучит в моё сердце!» – так когда-то говорил Тиль Уленшпигель.

А в мою грудь всё время стучит мой задыхающийся погибающий сын, которому я не мог помочь.

Но не к мести зовёт он меня. Кому мстить? Если бы они ведали, что творят!..

Я человек Земли. И она прислала меня сюда не для того, чтобы мстить.

Однако не жалею я и о том, что стрелял в Чока. Я пытался, я должен был спасти двух самых близких мне людей. И если бы промедлил в тот миг – проклял бы потом и уничтожил себя.

Всё-таки случилось со мной самое страшное из того, что может случиться с человеком. Когда-то Мария Челидзе сказала: «Каждый думает, что самое страшное его минует».

И я так думал.

…Перед тем, как улететь на запад, я пришёл на очередное заседание Совета и попросил меня выслушать. Но на заседании не было Женьки Верхова, а говорить без него я не мог. Пришлось срочно разыскивать его.

Женька прилетел через полчаса, и мы вместе вошли в кабинет председателя. Я заметил, что Тушин хмурится. Видно, он догадался, о чём я хочу сказать. Он был недоволен. Но я ничего не мог изменить. И не хотел. Надо же когда-то сказать правду! Никто здесь не знает Женьку так, как я. Никто не ждёт от него подвоха. И я буду преступником, подлецом, если промолчу, уходя на долгие годы, может быть, навсегда.

Я начал с того же, с чего начинал свою речь в Совете и Женька. Сказал, что знаю его с детства. И рассказал, как постепенно он шёл от маленьких детских подлостей ко всё большим, потому что подлости сходили ему безнаказанно.

Я воспользовался Женькиным приёмом и признал перед Советом свой давний грех: в юности я тоже, как и мои одноклассники, прощал Верхову мелкие подлости, как говорят, «не хотел мараться», и тем самым невольно поощрял его, невольно толкал ко всё более крупным.

Ещё в детстве он сделал ставку на терпение других людей, на их нежелание пачкаться в грязи, выбрасывая её из жизни. Это был дальновидный расчёт, я на себе испытал Женькину дальновидность. Но, как и всякий подлый расчёт, он должен был когда-то не сработать.

Я отдал должное и Женькиным организаторским способностям, и его умению чутко уловить, чего хотят люди. Но, улавливая настроения и желания людей, Женька обычно старался сыграть на этом, чтобы возвыситься. Ибо возвышение над другими давно стало смыслом его жизни. А такой смысл жизни у человека умного и энергичного – опасен для общества.

Я отнюдь не призывал изгонять Женьку из Совета. Он, видимо, полезен здесь и пусть будет полезен. Но я просил не позволить ему возвыситься над другими и властвовать судьбами. Ибо властвовать он стал бы неизбежно жестоко, безжалостно.

– Не позволим! – твёрдо произнёс Бруно. – Диктаторы нам не нужны. Даже не жестокие. Лети спокойно.

И Вебер добавил:

– Спасибо, Сандро! Мы не забудем твоих слов. И понимаем, как трудно тебе было сказать их.

Мария Челидзе медленно, задумчиво водила розовым ногтем по лакированной поверхности своего столика. Так, не останавливая ногтя и не поднимая на меня взгляда, Мария спросила:

– Скажи, Сандро, почему ты молчал до сих пор? Почему не сказал об этом раньше?

Я больше всего боялся этого вопроса. Но я ждал его и был готов на него ответить:

– Видимо, потому, Мария, что я всё время был рядом. И, если бы понадобилось, первый остановил бы Верхова. А сейчас я ухожу.

Теперь Мария подняла на меня взгляд – тяжёлый испытующий взгляд холодных северных глаз. И я почему-то вспомнил другой её взгляд, когда она провожала Вано в Нефть: взгляд задорный лучистый ласковый.

– Я имела в виду другое, Сандро, – уточнила она. – Почему ты молчал на Земле?

Теперь опустил взгляд я. Куда денешься? Надо говорить как есть.

Я поглядел Марии прямо в глаза и признался:

– Конечно, я виноват. Но если бы я сказал на Земле, мы остались бы оба. А я хотел полететь!

– Что ж, – заключила Мария. – Это честно. У меня больше нет вопросов.

Когда я начинал говорить, Женька слушал меня иронически. Я часто глядел на него и видел, как менялось его лицо. Вначале он, похоже, был уверен, что я черню только самого себя. И лёгкая ироническая улыбка на его ярких тонких губах как бы жалела меня и, жалея, презирала. Он сидел спокойно, почти не двигаясь, и его красивые карие глаза, не мигая, выдерживали мой взгляд. Он всем своим видом отметал обвинения. Он не боялся их – показывал, что к нему ничто не пристанет.

Потом, когда я вспомнил, как он украл у Тани «Приветствие покорителям океана», Женька забеспокоился, и стал иногда отводить глаза, и побледнел, как всегда бледнел, когда волновался, и даже как-то сжался в кресле. Только ироническая улыбка застыла на его круглом белом лице, как маска. Но уже было понятно, что это маска, не больше.

И не только я понял это. Другие тоже старались не смотреть на него.

На лице Тушина выражение явного недовольства постепенно сменялось выражением боли. Глубже стали морщины. Как-то ушли в себя, запали серые глаза. Тушину было больно вдвойне – и за Женьку, и за меня. Всё-таки я не был ему чужим и, видимо, резало его по сердцу, что именно я иду против человека, на которого он возлагал столько надежд.

Выражение боли так и не ушло с лица Тушина, пока я был в Совете. Но что же делать, Михаил? Конечно, вам кажется, что мы ещё мальчики и многого не понимаем. Однако мальчики неизбежно становятся мужчинами. И порой очень быстро. Особенно рано поседевшие мальчики.