Книга Забвение пахнет корицей, страница 43 – Кристин Хармел

– Потом наци начали принимать законы против евреев, становилось все хуже и хуже, и тут Жакоб заговорил о своем участии в Сопротивлении, и родители забеспокоились. Понимаете, моему отцу хотелось верить, что нас не тронут, потому что мы богатые. Он заблуждался, думал, люди все преувеличивают, раздувают и немцы на самом деле не причинят нам зла. А Жакоб отлично понимал, что происходит. Он был членом подполья и предупреждал, что нацисты собираются стереть нас всех с лица земли. И оказался прав, разумеется. Оглядываясь назад, в прошлое, – продолжает Ален, – я поражаюсь, как родители могли не видеть, что творится. Думаю, они просто не желали видеть, не желали верить, что наша страна нас предаст. Им хотелось надеяться на лучшее. А когда Жакоб говорил правду, они его не слышали. Наш отец приходил в ярость, обвинял его в распространении слухов и в том, что он занимается агитацией у нас дома. Только мы с Розой прислушивались к его словам. – Голос Алена звучит глухо, едва слышно. – И это спасло нас обоих.

И снова мы идем в молчании. Лишь наши шаги эхом отдаются от каменных стен.

– Где Жакоб теперь? – спрашиваю я наконец.

Ален останавливается и смотрит на меня. Он пожимает плечами.

– Не знаю. Я даже не знаю, жив ли он еще. Сердце у меня обрывается.

– Последний раз мы с ним виделись и говорили в 1952 году, перед тем как Жакоб отплыл в Америку, – объясняет Ален.

Я таращусь на него во все глаза:

– Он переехал в Америку? Ален кивает.

– Да. Не знаю, где он там поселился. Да ведь прошло уже почти шестьдесят лет. Сейчас ему было бы восемьдесят семь. Очень вероятно, что его уже нет в живых. Не забудьте, он же провел два года в Освенциме, Хоуп. Такое не проходит бесследно.

Я не решаюсь заговорить, пока мы не добираемся до дома Алена. Я никак не могу переварить последнюю новость: бабушка и Жакоб, ее первая и великая любовь, прожили почти шестьдесят лет в одной и той же стране, не подозревая об этом. Но если бы Жакоб нашел ее во время войны, то не родилась бы мама, и я, соответственно, тоже не появилась бы на свет. Так, может, все получилось так, как и должно было? Или само мое существование оскорбляет истинную любовь?

– Мне надо попытаться его разыскать, – говорю я вслух, пока Ален набирает код замка. Он придерживает дверь, пропуская меня.

– Да, – просто соглашается он.

Следом за Аленом я вхожу в квартиру. Как в тумане.

– Не позвонить ли нам еще разок Розе? – спрашивает Ален, запирая дверь.

Я послушно киваю.

– Только не забудьте, у нее бывают хорошие дни, но бывают и плохие, – напоминаю я. – Очень может быть, она сейчас и не вспомнит, кто вы такой. Бабушка очень изменилась и порой не похожа на себя прежнюю.

Ален улыбается:

– Все мы давно не похожи на себя прежних. Я понимаю. Я смотрю на часы. Уже почти десять, значит, дома около четырех, уже довольно поздно. У Мами на исходе дня обычно мысли путаются – обычное явление для пациентов со старческой деменцией, сказывается усталость.

– Вы уверены, что можно звонить с вашего телефона? – уточняю я. – Это дорого.

Ален в ответ смеется.

– Даже если бы это стоило миллион евро, я все равно сказал бы «да».

Улыбнувшись в ответ, я набираю код 001, потом номер Мами. Слышу долгие гудки и, подождав, даю отбой после шестого сигнала.

– Очень странно. – Я вновь гляжу на часы. Мами не участвует в развлечениях, которые устраивают в интернате для его обитателей: говорит, что лото – это детская забава. Тогда почему ее сейчас нет в комнатах? – Может, я ошиблась номером.

Делаю новую попытку и на этот раз кладу трубку после восьми гудков. Ален хмурится, и, хотя от дурного предчувствия у меня сосет под ложечкой, я выжимаю улыбку.

– Не отвечает. Может, моя дочка повела ее погулять или еще куда-нибудь.

Ален кивает, но выглядит встревоженным.

– Я позвоню ей, если не возражаете? – предлагаю я. – Моей дочери?

– Конечно, – говорит Ален. – Прошу вас.

Я набираю 001 и номер Анни. Она отвечает почти мгновенно.

– Мам? – По ее голосу я моментально понимаю – что-то случилось.

– Что стряслось, детка?

– Мами, – отвечает она дрожащим голосом. – У нее… у нее инсульт.

Сердце у меня замирает, я потрясенно оглядываюсь на Алена. Он, разумеется, все прочитывает на моем лице.

– Она… – начинаю я. Но не нахожу в себе сил закончить фразу.

– Она в больнице, – отвечает Анни. – Но состояние нехорошее.

– О боже. – Я смотрю на Алена и вижу, что он в панике.

– Что случилось?

Прикрыв трубку рукой, я объясняю:

– У бабушки случился инсульт. Она в больнице.

Ален, ахнув, прижимает руку к губам, а я снова переключаюсь на дочь.

– Детка, а ты-то как? – спрашиваю я. – С кем ты?

– С мистером Кейсом, – бормочет она.

– С Гэвином? – Я ничего не могу понять. – А папа твой где?

– До сих пор на работе, – отвечает Анни. – Я… я пробовала ему дозвониться. Но его помощница сказала, у него разбирается очень важное дело. Сказала, что он перезвонит, когда суд уйдет на перерыв.

Я закрываю глаза, пытаясь собраться с силами.

– Господи, и я так далеко, детка, бедная моя, прости, что я не с тобой. Я постараюсь приехать как можно скорее. Обещаю.

– Я тебе звонила в гостиницу, – чуть слышно жалуется Анни. – Где ты была?

Я смотрю на Алена, глаза у него полны слез.

– Мне так много нужно тебе рассказать, Анни, – говорю я. – Расскажу все-все, когда приеду, хорошо?

– Ладно, – отвечает она несчастным голоском.

– Можешь позвать Гэвина на пару слов?

Анни ничего не отвечает, но по шуму в трубке я понимаю, что она передает ее Гэвину.

– Алло? – произносит он через мгновение, и, только выдохнув, я понимаю, что ждала его ответа не дыша.

– Гэвин, что случилось? – почти кричу я. Конечно, нужно было сначала поблагодарить его за то, что пришел на помощь, но сейчас я ни о чем не могу думать, кроме Мами и Анни.

– Хоуп, у твоей бабушки инсульт, но сейчас ее состояние стабильно. – Гэвин говорит деловито, но доброта в его голосе немного утешает меня. – Она пока не пришла в сознание, но за ней постоянно наблюдают. Сейчас еще слишком рано судить, насколько все серьезно.

– А как… а что… – бессвязно лепечу я, не зная, о чем бы еще спросить. Снова беспомощно смотрю на Алена. Он тяжело опустился в кресло напротив и не сводит с меня глаз, полных слез. Узловатые пальцы все еще прижаты ко рту.

– Как ты узнал? – спрашиваю я наконец.