Книга Царские врата, страница 32 – Александр Трапезников

— Но христиане принимают всякую власть, — сказал Павел. — Нет власти аще не от Бога. И противящийся ей противится Божьему промыслу. Но вспомните, как в России ненавидели прошлого президента? Что же, надо было его свергать? Были такие попытки в октябре девяносто третьего, я сам был под пулями у Останкино, занесло меня. А потом понял: заменяющие его будут еще хуже. Главное, бороться с врагами не своими, не государственными, а с врагами Христа. А кто главные враги Христа? Мы сами, своей греховностью пригвождающие вновь и вновь Спасителя к кресту.

— А ты сильно грешен? — спросила вдруг Женя.

— Грешнее всех, — откликнулся Павел и продолжил свою мысль: — Бог — единственный источник власти во Вселенной. Разница в том, что одна власть по воле Божьей, а другая — по попущению, для наказания. Наверное, «за совесть» можно повиноваться только тому, чьи действия и поступки не противоречат этой самой совести. С христианской точки зрения — власть — дело священное, поскольку она есть религиозное служение, одно из многочисленных духовных деланий, церковных послушаний, дарованных Богом человеку для спасения души. Но, к сожалению, в действительности так бывает редко. Я еще не разобрался в нынешней власти, но думаю, к ней надо подходить не с точки зрения веры, а с позиции здравого смысла. Поглядим, что будет дальше. По крайней мере, русские старцы предсказывают, что власть у России будет крепкая и твердая. И конечно, в основе ее спасения — православие и идея монаршества.

— Россия и Помазанник Божий, ее царь-миротворец были для мира всегда частью того целого, что святой апостол Павел именовал словом «держай» — «удерживающий», — согласился Меркулов, — тем державным началом, которое есть дар духа Святого, даруемый при помазании на царство, и которое в своей властной деснице содержало в повиновении и страхе все политические стихии мира.

Возле нас уже давно стал скапливаться народ, слушая их разговор. Среди гостей я заметил нашего корабельщика Игнатова, а также атамана Колдобина с его замечательными усами. Был еще один известный писатель, которого я недавно видел по телевизору. Вот только фамилию запамятовал.

— Ну, мы с вами еще продолжим нашу беседу, — произнес Меркулов, увлекаемый кем-то в сторону.

— Что ж ты о своем деле-то не заикнулся? — насмешливо спросила Женя. — 0 высоких материях толковать мы все мастера, а ты спроси-ка денег. Ведь за ними в Москву приехал?

— Не только. У меня и к тебе много вопросов есть. Не знаю, ответишь ли, сможешь. Все сложно, Женя. Кстати, спасибо тебе за твой взнос на часовенку.

— Какой еще взнос? — удивилась сестра. Тут я понял, что влип с теми пятьюдесятью долларами от Бориса Львовича, и кинулся исправлять положение. Развернул Женю к гостям, указал на одного плотного человека.

— Кто это, уж больно знакомая физиономия?

— Где?

— Вон, со скульптором разговаривает.

— Ах, этот! А чей портрет я сейчас пишу? Тот самый деятель, из мэрии. Он как раз в московском правительстве культуру курирует. Да тебе-то зачем?

— Так просто, — сказал я, стараясь увести Женю в сторону.

— Отстань! — освободилась от меня сестра. — Ухаживай лучше за девушкой, которую привел. Или она с очкариком?

— Со мной, со мной. Я давно хотел тебя с ней познакомить.

Я оглянулся, но Даши и Славы уже рядом не было, они затерялись среди гостей. Павел тоже ушел, разговаривал сейчас с Игнатовым. В мастерской было шумно, да еще откуда-то из динамика звучали русские народные песни.

— О каком взносе он толковал? — спросила меня сестра. — Говори всё, как есть. Чувствую, что у тебя рыльце в пуху.

Пришлось сознаться. Женя выслушала меня молча, потом покачала головой.

— Ну а наломал ты дров, — сказала она. — Никогда больше не бери денег у Бориса Львовича. Он хочет купить всё и всех. А Павлу советую открыть правду. Откуда взялись эти пятьдесят долларов. И меня не впутывай, не хочу. Вообще, ты хоть понимаешь, что натворил?

— Ну а что такого? — спросил я. — Деньги не пахнут.

— Еще как! Но дело даже не в них. Тебя откровенно покупает Борис Львович, а ты потом используешь мое имя, будто я мечтаю оказать услугу Павлу. Словно навязываюсь. А это не так. Ты поставил меня в глупое положение. Я бы никогда не дала ему денег. Никогда.

— Но почему? Что в этом постыдного?

— Запомни, деньги всегда оскорбительны. Как не крути, а они унижают и дающего и берущего. К тому же, я не Савва Морозов, чтобы жертвовать. Жертвенность вообще не терплю. Впрочем, ты еще слишком мал, чтобы разбираться в человеческих отношениях. А как мне теперь глядеть в глаза Павлу?

— А ты не смотри. Не понимаю, отчего ты бесишься? Ты сама всё усложняешь в своей жизни. Слишком щепетильная. Бот и Бориса Львовича возненавидела непонятно за что.

— Хочешь, расскажу? — произнесла вдруг сестра. Она даже как-то побледнела при этих словах.

— Хочу! — сказал я.

Женя некоторое время смотрела на меня, видно, колебалась, потом ответила:

— Нет, не сейчас. Дома. Тебе будет полезно знать, может быть, тогда что-то поймешь и мозги вправятся. Станешь вести себя осторожнее. А Павлу расскажи правду, что деньги не от меня. Или я это сама сделаю.

— Хорошо, — кивнул я.

Гости начали рассаживаться за столы. Сестра несколько смягчилась, легонько толкнула меня в плечо:

— Иди к своей девушке-то. А то очкарик отобьет.

— Замучится отбирать, — отозвался я.

Но все же поспешил к Даше, занял место рядышком. С другой стороны сидел Слава, он чувствовал себя раскованно, уже вступил с кем-то в беседу. Ему, на мой взгляд, было бы легко в любой среде, он представлял поколение без комплексов. Наш столик был самым крайним. За почетными местами сидели хозяин, атаман Колдобин и мэрский деятель. Павел расположился где-то посередине, вместе с Игнатовым. А Женю с двух сторон зажали писатель и кинорежиссер, тот самый, который отхватил недавно какой-то приз в Европе.

День Курска праздновали с размахом. Столы ломились от закусок и водки, подавали даже горячее — особое мясо в горшочках. Выступавшие говорили длинные тосты, обращаясь преимущественно к скульптору. Мэрский деятель вручил ему памятную медаль и грамоту от правительства Москвы. Атаман Колдобин — шашку. Тут было много казаков, которые постоянно кричали: «Любо!» Все, разумеется, подхватывали. Перемежалось это разными песнями, была специально приглашена одна профессиональная певица, особенно мне понравилось в ее исполнении «Прощание славянки». Но пели и хором, все вместе. Всё шло славно, но я, поскольку не пил и оставался самым трезвым, подмечал некоторые нюансы.

Например, Женя сидела какая-то слишком сосредоточенная, бледная, словно готовилась предпринять нечто неожиданное (так оно, в конце концов, и оказалось). Писатель и кинорежиссер что-то с двух сторон говорили ей, но она лишь рассеянно улыбалась. Павел с тревогой поглядывал в ее сторону, но продолжал беседовать с Игнатовым. А того уже сильно развезло, впрочем, остальных тоже. Особенно «мэрского деятеля», он что-то кричал о спасении России, но его теперь мало кто слушал. Меркулов ушел «в тень» вместе со своим стулом, оттуда посмеивался. А Даша также сидела с каким-то отрешенным видом, как и моя сестра. Общее веселье их словно бы не касалось.