Онлайн книга «Все или ничего»
|
— Сорок пять — это, пожалуй, перебор. И я тебе не ефрейтор. И вообще, тут не армия, а жилище молодой женщины. — Да, конечно, молодой женщины… Он сейчас должен прийти, да? Я уже выметаюсь! — Кто — он? Ты чего замельтешил? Мы еще посидеть успеем, поболтать. Успокойся. — Не бойся, я не обижусь! У тебя же личная жизнь… Он придет… твой… а я тут на диване растянулся, компрометирую тебя. Приревнует еще! Я лучше на вокзал… — Во-первых, я никого не жду. Во-вторых, поедем вместе, и не на вокзал, а в аэропорт. Полетишь самолетом. — Куда? — опешил он. — Во Владивосток, конечно. Забираешь сестру — и сразу же обратно. Тоже самолетом. — Ирка, ты чего-то порешь, я не врублюсь. — А ты врубайся! Устроили твою девочку в этот самый реабилитационный центр, понял? Причем без всякой очереди и совершенно бесплатно. Федор смотрел на нее не моргая. Он не верил. Боялся, глупый, что она так жестоко шутит. — Чего уставился, как баран на новые ворота? Баран — это ведь я, Овен. Эй, очнись! — Так не бывает, — возразил Атос, очнувшись. — В один день? Раз, два — и готово? — В один день! Обижаешь! В пять минут. — Ух ты… — Ах ты, все мы космонавты! — К-как… как это ты смогла? — Связи! — небрежно отмахнулась Ира, будто речь шла о сущем пустяке. — Ирочка… милая… д’Артаньян… — Ты б еще расплакался, Атосик! Или руки кинулся мне целовать… Есть у некоторых типов такая привычка. Фу! Обслюнявят, потом отмываешься с пемзой. — Не буду слюнявить, хоть и надо бы. Спасибо тебе, Первенцева. Ты сама не понимаешь, какое огромное тебе спасибо. — Ну что, двинули в аэропорт? Багажа у тебя ноль, так что можно на моей Моте. Во Владивосток откуда рейсы? Из Домодедова? Из Внукова? — Нет, Ир, я все-таки поездом. — Почему? Воздушная болезнь? Тошнит? Возьмем по пути леденцов, будешь сосать. Помогает. — Да нет! — Он замялся. — Просто у меня тогда на обратный путь финансов не хватит. — Тебе сколько лет? — Двадцать два. — Ну вот, большой мальчик, а дурак дураком. Или меня за дуру держишь. Я что, совсем без понятия? Вам с сестрой дорогу оплатят в оба конца. Да еще в третий — тебе одному, чтоб ты мог домой вернуться. И навещать ее тоже будешь за счет фонда. Я обо всем договорилась. — Ну, Ир… — Федя был потрясен. — Да я по гроб жизни… — Ага, ловлю на слове. Надеюсь прожить лет до ста двадцати, так что обязательство твое — долгосрочное. — Я для тебя что хочешь… жизнь отдам… только свистни! — Знаешь, Федь, — устав от этих изъявлений благодарности, оборвала Ирина. — Я уже столько насвистелась со вчерашнего дня! На разные лады… Поехали. Билет возьмем, отправим тебя, и завалюсь наконец спать… …Не знал Александр Дюма о существовании мотоциклов и самолетов. Однако это еще полбеды. Но писатель не подозревал и о том, что его отважные герои могут по ночам рыдать в подушку, бессильно молотя ее кулаками, как злейшего врага. Автор бессмертной книги вообще не догадывался, что в королевский мушкетерский полк могла быть зачислена женщина. Да не в результате ошибки или обмана, как в какой-нибудь «Гусарской балладе», а вполне легально, в соответствии с реальными боевыми заслугами. Мадемуазель д’Артаньян, что с вами? Ведь вы выручили своего друга Атоса. Неужели вы жалеете об этом? Неужели какая-то эфемерная «личная жизнь» вам дороже крепкой мужской дружбы? Как это непохоже на вас! Теперь Владимир решит, что я его просто использую… Даже если буду клясться в любви — подумает, что это из корысти. Дорогие подарки от него как должное принимаю, словно последняя дешевка, да еще и просьбами донимаю… Но я докажу, докажу, докажу, что мне ничего от него не нужно! Что я не ищу никакой выгоды! А я ведь и правда не ищу. Единственное, чего я хочу от Владимира, — это… Это… Ой, не могу больше! О господи, как я несчастна! А счастье-доля требуется каждому: и доброму, и злому! Уснуть бы! Один розовый слон, два розовых слона, три… Целый караван розовых, толстых и совсем не мудрых слонов… …Не спалось и Владимиру. Войдя вечером в свою спальню, он вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Включил свет — и окаменел. Прямо посреди широкой кровати, на золотистом атласном покрывале, прислоненный к горке взбитых подушек, стоял большой портрет Натальи в застекленном деревянном багете. Конечно, это Петька его сюда принес. Не Зинаида же! О, Львов слишком хорошо знал, что это за фотография! Ее специально увеличивали в фотоателье перед Наташиными похоронами. На уголке рамки тогда был прикреплен траурный бант из черного крепа. А на поминках именно перед этим портретом стояла накрытая кусочком ржаного хлеба стопка с водкой. Володя долго тогда пересматривал семейные альбомы, выбирая самое лучшее, самое выразительное фото. На всех карточках Наташа была печальной, а на этой все-таки улыбалась, хоть и еле заметно. Снимок был сделан еще до последнего всплеска ее болезни. Владимир помнил, как восьмилетний Петька тогда целовал эту фотографию, рискуя разбить стекло и пораниться, как он звал маму и умолял ее вернуться. А потом забился в истерике: — Она нас бросила, папка, да? Это из-за меня? Потому что я плохо учусь? Она меня разлюбила и ушла насовсем! И тебя разлюбила. Бросила, бросила! Мамочка… Поэтому, выждав сорок дней, отец потихоньку спрятал портрет, чтобы не травмировать и без того нервного ребенка. Может, он был не прав и не стоило этого делать? «Прости, Наташа, но я хотел как лучше, — шептал он теперь, как будто жена могла его услышать. — Это не значит, что я тебя забыл. Я всегда буду тебя помнить… мы с Петей будем помнить». Да, но почему сын извлек эту рамку из кладовки именно сейчас? Заподозрил что-то? Может, продолжает ревновать к Зинаиде? Случайно наткнулся, разыскивая что-то из старых вещей? Непонятно. Однако чудится в этом поступке некий укор. Петька в последнее время вообще не в своей тарелке: сегодня, к примеру, целый вечер глядел исподлобья, и ногти опять все обкусал. Как будто хотел завязать непростой разговор, мужской и откровенный, но так и не решился. Чтоб они провалились, эти родственнички, которые так безжалостно растревожили ребенка! А впрочем, разве он все еще ребенок? Петр мужает. Вот уже голос начал ломаться. Скоро, наверное, к нему придет первая любовь. И он, как все мальчишки, по наивности будет думать, что она же — единственная, на всю жизнь. |