Онлайн книга «Все или ничего»
|
А солнце светило так ярко! Первое июня. Сегодня наступило лето. И еще сегодня… исполнилось ровно два месяца с того дня, как ее «хонда» столкнулась с золотистым «саабом»… Ох, да ведь вчера, в канун этого «юбилея», случилось нечто важное! Может быть, самое важное за всю ее жизнь… Ира проснулась окончательно. Где же он? Где ее любимый? — Я здесь, — тут же отозвался Владимир. — Я ведь обещал оберегать твой сон. Обернутый банным полотенцем, как набедренной повязкой, он притулился на табуретке, пристроив ее в углу комнаты, чтобы было к чему прислониться. Бедный! А у нее даже кресла в квартире нет. — Так и сидел всю ночь? — ужаснулась она. — Что ж ты на диван не прилег? — Ты разметалась, не хотел мешать. Ира огляделась: под нею была аккуратно расстеленная простыня, в головах — подушка, сверху, как положено, одеяло в пододеяльнике. А заснула-то на голой обивке, это она помнила точно! — Что все это значит? — Извини, посамовольничал. Белье нашел в шкафу, это несложно, у тебя мало вещей. Ничего, что покопался? — А… как удалось все это постелить? Я-то где была в это время? В ванну ты меня, что ли, перегрузил? Или я вставала и у меня провалы памяти? — Здесь и была. Не видела разве в реанимации, как перестилают постель лежачим больным? Перекатывают человека на бок, кладут сложенную простынку, потом перекатывают обратно, а простыню разворачивают… — И что, я не просыпалась? — Не шевельнулась даже! Ира во все горло расхохоталась: — Ну и ну! Рано я из реанимации сбежала! По всем статьям еще для них подхожу! Лежачая больная! Постель подо мной перестилают! Ой, не могу, на бочок! Потом на другой! Перекатывают! Как бревно! Слушай, а ты на меня не обижаешься? Владимир сглотнул слюну: — Как я могу обижаться, когда… когда у тебя даже на плечах веснушки… — Ах вот я кто! Бревно с веснушками! Оригинально. Из этого бревна можно выстругать отличненького Буратино. Умненького и благоразумненького. Ирино-Буратино. — Умненький, боюсь, не получится, — засмеялся и Львов, — но уж неотразименький — это непременно. — Ну так приступай, папа Карло! Иди же сюда! Попробуй! Вот странно: вчера, в темноте, они стеснялись друг друга, а сейчас, при свете утреннего солнца, — ни капли. Отшвырнув свою махровую набедренную повязку, Владимир бросился к ней. В один миг они превратились из цивилизованных граждан в двух первобытных людей. Но не в тех, самых первых, Адама и Еву, которые только что познали стыд и были изгнаны за это из рая, а в их потомков, полных природной силы, которые и безудержно радовались жизни и для которых весь мир был благодатным раем на земле. Они, лаская друг друга, шутили и озорничали, — и двадцатилетняя девчонка, и солидный, благовоспитанный мужчина. — Какой у тебя отличный столярный инструмент, о великий мастер папа Карло! — Я долго берег его — для особого случая. — Не попадалось подходящего бревна? — Все остальные были без веснушек! — И много их было, остальных? — Они годились только на растопку. — Не ври! Тебе нечего топить! У тебя камин — нарисованный. — Настоящий. Придешь ко мне в каморку — сама посмотришь. — Как я приду? У меня еще ноги не выструганы. А ну-ка вот здесь… под коленками… — И пальчики! Какие маленькие, розовые получаются пальчики… — Тонкая работа! — И выше… какие красивые бедра, полные, а сама тоненькая… — Не полные, а накачанные… Это из-за фехтовальной стойки… — А грудь… маленькая, круглая, как половинка яблочка… — Ты что? Какая грудь у Буратино? — Я передумал. Не хочу Буратино. Сделаю Мальвину… — Мальвину-Ирину! Назови меня по имени! — Иринушка… — Володенька. — Любовь моя… прекрасная моя… — Ласковый мой… ты слишком осторожен. — Тебе нигде не больно? Только-только сняли гипс. Боюсь задеть больные места. — Боишься! Трус! Еще… еще… крепче! Ну! — Поцелуй меня… милая… — В губы… в глаза… в волосы… — Как хорошо! Как будто… в первый раз. — У нас каждый раз будет первым, правда? — Правда. — Каждый день. — И каждую ночь! — Ой, Володя, что это? Уже ночь? — вдруг испугалась она. — Посмотри, как темно! Неужели мы с тобой уже… целый день… вот так… потеряли счет времени? В самом деле, в комнате резко потемнело, будто рассвет еще и не наступал. Небо за окном стало сизым, утратив всю свою прозрачность. Оно опустилось ниже, придавив землю, и дышать стало тяжелее. И вдруг небесный свод раскололся пополам с таким треском, будто кто-то разорвал надвое огромную полотняную простыню. А между двумя разлученными половинками разодранного неба, по диагонали, мгновенно пролегло лезвие тонкой сверкающей серебряной рапиры. — Гроза! — шепнул Владимир. — Первая — первого июня. В мае не было. — Потому что в мае мы не были вместе. — Так это в нашу честь! Да, Володя? — Конечно. — Здорово! Значит, теперь гроза будет каждый день? — И каждую ночь! — И каждое утро? — И каждый вечер! — А работать когда? — Работу выполнят мои заместители. — А я? За меня никто на дорожку не выйдет. Как же мои тренировки? — А сейчас — разве плохая тренировка? — Прекрасная! До седьмого пота. А соревнования? Прямо здесь устроим? — Э нет! Здесь нам публика ни к чему. Так и быть, на соревнования я тебя отпущу. — Вот и хорошо. А то грозы никогда не прекратятся и наступит всемирный потоп. — Любовь моя! Я бы остался с тобой вдвоем в ковчеге. — Нельзя. У тебя есть сын. И я должна полюбить его… — Солнышко мое рыжее… Чародейка… — Мой единственный… навсегда! Когда Владимир собрался уходить, Ира попросила еще раз посмотреть фото Натальи. Зачем — и сама не знала. Может, попросить прощения? А может, наоборот, успокоить эту нежную, слабенькую женщину, навсегда ушедшую, и пообещать: «Твой муж в надежных руках, потому что руки фехтовальщицы не знают промаха. Я постараюсь сделать его счастливым! И твоему сыну я стану хорошей… то есть хорошим… другом». |