Онлайн книга «Рассказы для выздоравливающих»
|
У нее было такое простодушное выражение лица, что я ничего не возразил. Промолчал… — Слушайте, — сказала она мне. — Вы — один из самых порядочных и опытных людей… Устройте мне театр. Денег, сколько понадобится, я дам. Я никогда ни в чем не могу отказать женщине. Такова моя жизнь. — Хорошо, — согласился я. — Театр мы построим новый, потому что существующие меня не удовлетворяют. Для моего таланта нужна оправа. По-моему, для ее таланта нужна была единственная оправа — вымазать ее дегтем, обвалять в перьях и выгнать из города. У нас в России не все свободы отняты у народа. Осталась еще одна свобода — произношения. Поэтому Зеленая, не отвечая ни перед Богом, ни перед людьми, свободно произносила: — Корокора. — Какая корокора? — спрашивали мы у нее. — Корокора. Которые звонят на корокорне. Человеку, который, пронюхав о ее богатстве, хотел предложить ей руку и сердце, она ответила: — Я не могу вас порюбить. — И не надо, — обрадовался он. — За что меня рубить? Со мной ласково нужно… — Не то. Я хочу быть актрисой! Так как в последней фразе не было ни одного «л», жених сразу понял ее и отплыл в другую гавань. Когда мы выстроили театр, я пригласил режиссера и стал набирать труппу. Режиссер сказал, что он хочет получить такое жалованье: — 4000 в месяц. — Опомнитесь! — завопил я. — Почему? — За позор, милый. Ведь я эту Зеленую знаю — она несколько раз приходила к нам в театр. Если уж мне теперь позориться, так знать за что!.. То же самое заявили и первые персонажи. — Ну что ж, — говорили они, — по семи тысяч в месяц дадите — пойдем. Годик помучаемся, пострадаем, зато потом вздохнем свободно: уедем отсюда, купим на эти проклятые деньги где-нибудь в глуши домик и будем себе доживать век под чужой фамилией. Чтобы не так стыдно было… А простак десять тысяч взял. — Не забывайте, — говорит, — что я с самим Росси играл, с Поссартом! Каково мне теперь?! Дали. За пьесой обратились к известному, модному автору, произведения которого вызывали всеобщий заслуженный восторг. — Не дам, — сказал он, узнав, в чем дело. — Мы хорошо заплатим… Десять тысяч за право постановки… — Не могу… мое имя, мое авторское самолюбие… — Пятнадцать тысяч!! — Право, не могу, мое имя, мое авторское самолю… — Двадцать!! — Но мое имя, мое само… — Сорок тысяч!.. — Но… само… — Пятьдесят!.. — Само… собой разумеется, что я пьесу дам. Я уверен, что оригинальная трактовка госпожой Зеленой моей пьесы придаст ей своеобразный колорит. — Верно, — сказал я. — Колорит. Придаст. Зеленый колорит. Получайте чек. Знаменитый художник-декоратор принял меня на площадке лестницы. — А меня дома нет, — с сожалением сообщил он. — Десять тысяч, — сказал я. — Десять? Зайдите в переднюю. — Собственно даже не десять, а двадцать, — поправился я. — Что ж мы тут стоим… Пожалуйте в гостиную. Вы, кажется, сказали — тридцать тысяч? Простите, но я лишен возможности. — Я сказал — сорок тысяч! — Тогда я не лишен возможности. Пойдемте в мою святая святых — в мастерскую. Посмотрите кое-что новенькое… Задолго до спектакля во всех тиктакпольских газетах были заняты первые страницы объявлениями о нашем театре. На первый спектакль билеты были проданы все, на второй спектакль двадцать два билета, а на третий — один. Спектакль состоялся. Только теперь я понял, как умно поступила Зеленая, выстроив новый театр. Потому что в старом театре стены и потолок не выдержали бы той бури, того свирепого урагана негодования, свиста и рева разъяренной публики. Три дня после премьеры газеты трепали нас, как компания меделянских щенков треплет дохлую крысу… На второй день было 22 человека, на третий — один. Отчасти это было хорошо, потому что и шуму было меньше. А на третий день единственный зритель, который сидел во втором ряду, вышел среди действия в проход между стульями, стал на колени и заплакал: — Позвольте мне уйти домой, — сказал он, простирая к капельдинерам руки. — Ей-богу, я приду завтра, досмотрю. Его отпустили на честное слово. Очевидно, это был отъявленный негодяй, потому что слова своего он не сдержал. Спектакль приостановили. Зеленая пригласила меня в свою блистающую роскошью уборную и, сверкая глазами, спросила: — Ну, что? Теперь вы убедились? — Что такое? — Интриги. — Гм!.. Да. — Во-первых, интриги, а во-вторых, вы не умеете привлечь публику. Реклама плохая. — Реклама хорошая, — угрюмо возразил я. — Реклама плохая. Почему же тогда публика не ходит? Почему? Если бы была реклама хорошая, публика бы ходила… Послушайте! Ведь я же денег не жалею. Делайте что хотите, но чтобы публика была… — Слушаю-с. На другой день я сдал во все тиктакпольские газеты объявление: «Ищут приличных молодых людей и дам для вечерних занятий. Работа требует известного напряжения, терпения, но условия оплаты блестящие. За время от 8 часов вечера до 12 часов ночи каждое поступившее к нам на службу лицо получит пять рублей». На другой день сбор был почти полный. Но публика была неопытная. По своей добросовестности все хлопали без разбора и в смешных местах пьесы утирали глаза платками. Я пригласил тогда режиссера для всей этой неорганизованной банды и нанял студию для обучения «зрительскому» искусству. Некоторые сделали блестящие успехи и выдвинулись на первые места. Им жалованья прибавили. Но костюмерная часть страдала — пришлось устроить мастерскую дамского и мужского платья. Теперь театр выглядел нарядно, красиво, всегда был переполнен и жизнь наша потекла спокойно и приятно, если не считать двух больших забастовок зрителей с предъявлением ими требований: вежливого обращения со стороны капельдинеров, отмены биноклей и перемены пьесы на другую, новую. Тяжелые условия труда были до известной степени смягчены, и зрители успокоились. Но однажды Зеленая пригласила меня к себе в уборную и спросила с неудовольствием: — Кажется, и сборы теперь хорошие, и успех налицо, почему же газеты о нас молчат? |