Книга Заблуждение велосипеда, страница 43 – Ксения Драгунская

Ни о какой утрате леса тогда никто и подумать не мог. Какая-то возня с вырубкой деревьев началась только в начале девяностых, Маша Тендрякова под руководством Эльдара Рязанова бросалась под трактора…

А еще лет через пять мы окончательно утратили лес. Он стал бывшим.

Но откуда Число это знал? Как догадался?

Тридцатая школа, наше родное красно-кирпичное гестапо, сгорела весной, когда мы были классе в восьмом или девятом.

Утром позвонила Аня Мазурова:

— Ты чего не в школе?

— Так алгебра же, что сидеть, все равно ничего не понимаю. На историю пойду.

— Можешь, впрочем, не торопиться. Школа сгорела.

— Ань…

— Приходи посмотреть. Все правое крыло. Подчистую.

Смотреть я не пошла. Говорят, зрелище было сильное. Я опасалась, что нервы не выдержат и я начну плясать и прыгать от счастья на пепелище, что было бы нечестно по отношению к директору, милейшему Джону Николаевичу Родионову, который, под воздействием стресса читал собравшимся на пепелище стихи собственного сочинения, посвященные своей маме.

Школу подожгли три девочки — Кузнецова, Скрябина и Васильева. Сначала они хотели сжечь только учительскую, где хранились журналы с оценками, а потом вошли во вкус.

— Мы подожгли дверь учительской, поднялись на этажи и стали бить окна, чтобы тяга получше была… — сделала «чистосердечное признание» Лена Кузнецова, старшая из поджигательниц.

На вопрос, почему не взяли в сообщники никаких особ мужского пола, Лена ответила четко:

— Пацаны только всем растрепят, а сами забоятся.

Благородный Джон Николаевич хлопотал, чтобы дело замяли и ее не отправляли ни в какое там спец-ПТУ. Родители Лены, шишки по торговой части, определили ее в техникум книжной торговли. Наверное, и техникум этот недолго простоял, «занялся зоренькой», потому что учеба, книги, любое печатное слово были этой волоокой коровообразной девушке категорически противопоказаны.

А пятиклашек Скрябину и Васильеву, очень хорошеньких, этаких ангелочков, вообще никто пальцем не тронул. Они спокойно закончили восемь классов и только потом отправились в ПТУ, приобретать какие-то доходчивые, нужные людям профессии. Это опять все Джон Николаевич:

— Мы их такими вырастили, нам с ними и заниматься.

Слух о сгоревшей школе пошел по всей Москве.

— Правда, что ваша тридцатая школа сгорела? — спрашивали меня еще несколько лет спустя.

— Подчистую! — отвечала я. — Все правое крыло!

И с удовольствием называла фамилии героинь, гордясь, что именно в нашей школе нашлись такие люди.

О, славные и храбрые Кузнецова, Скрябина и Васильева! Хвала вам, девочки! Другие только грозятся, а вы — сделали!

Директор Джон Николаевич был отличный.

Однажды он специально вызвал мою маму на разговор. Предварительно мне попало — мама сразу начала как следует волноваться и долго допытывалась, что я такого отчебучила, наверняка участвую в подпольном журнале или пришел сигнал из милиции, что я хожу с волосатыми хиппи…

А Джон Николаевич сорок минут ей втолковывал, что я удивительная и необыкновенная, каких мало, и что со мной надо бережно обращаться.

От этого мама еще сильней рассердилась. Ведь удивительной и необыкновенной могла быть только она. Ну, в крайнем случае мой брат. Но чтобы я?!.

— Это ты, значит, какая-то особенная? — подозрительно посматривала она на меня.

Когда я стала сочинять и рассказывать по радио детские рассказы, в том числе и про школу, Джон Николаевич позвонил мне:

— Здравствуйте, Ксения, это ваш персонаж говорит.

Действительно, персонаж! Такого нарочно не придумаешь. Директору положено приходить к восьми утра, открывать школу, следить, как начинаются занятия, а потом, если нет его уроков, сидеть в кабинете, заниматься делами.

Джон же Николаевич честно приходил в восемь, открывал школу, с трудом дожидался девяти и спокойно удалялся в ближайший кинотеатр «Мир», дремать на ранних сеансах.

На замечание, высказанное ему кем-то из коллег, ответил резонно:

— Что я вам здесь буду, за двести рублей пердеть в трубу?

Ну, как не любить такого человека?!

Джону Николаевичу было трудно в женском коллективе. Просто невыносимо. Иначе чем объяснить, что в школу стали стекаться педагоги-мужчины? У нас было какое-то неслыханное, рекордное количество учителей-мужчин. Петр Семенович преподавал литературу в пятых — седьмых классах.

— Так, почему сидим, не работаем на уроке? Ну, давайте еще все штаны снимем и будем друг на друга смотреть…

И другие «остроумные шутки» для малышей.

Хорош был и биолог Валерий Евгеньевич, падавший в обморок от вида крови.

Анонимки шли косяком.

В конце концов Джона Николаевича «слопали», и он пошел служить на фабрику мягкой игрушки.

Тоже — нарочно не придумаешь такое назначение.

Пока Джон Николаевич преподавал у нас физику, все у меня шло гладко, он просто так ставил мне пятерки, за малейший невнятный «вяк», очевидно, из сочувствия к моей хваленой «необыкновенности и удивительности».

Физика же, как и все другие науки с циферками, буковками и стрелочками, была для меня не просто темным лесом, а какими-то кромешными страшными джунглями.

А физики и алгебры в старших классах было так много, что меня иной раз отчаяние охватывало.

Маша Залыгина, моя подруга, внучка писателя-эколога Сергея Павловича Залыгина, посоветовала вообще бросить школу — для будущего писателя это очень полезно:

— Вот в Ленинграде один парень вообще все бросил, не учился и не работал, а только писал стихи. Мне дедушка сейчас из-за границы его книжку привез — стихи просто гениальные! Его тут у нас никто не знает. Бродский фамилия…

Но вот появился другой физик, Дмитрий Николаевич.

Это был стриженный в кружок дядька лет под сорок, в черном сатиновом халате, чтобы мелом, что ли, не испачкаться, с очень тонким голосом. («Сорвал в школе», — сразу предупредил он нас.) Этим сорванным голосом он все равно постоянно на нас кричал. При том вне уроков он был совершенно нормальным человеком, разговаривал по-дружески, не поленился прочесть какие-то мои рассказики и высказал вполне адекватные мысли. Но прозвенит звонок — и все, начинается драма в жанре «пендык котенку». Крик, безумное красное лицо, истерика.

— Ваши родители говорят, что вы гуманитарий, так как стесняются слова «идиот»!

Бедную Верку Ильинскую, которую дома нещадно гнобили за плохие оценки, он застращал до того, что она просто заболела нервами — целыми днями рыдала, температурила, боялась идти в школу, а то там «Дмитрий вызовет к доске».