Онлайн книга «Макар Чудра и многое другое...»
|
Выпечённые оладьи отдали собакам, сковородку выжгли, а невестка стала в ссорах упрекать свекровь: – Вы даже в посте на скоромных сковородах печёте… Они вовлекали бога своего во все дела дома, во все углы своей маленькой жизни – от этого нищая жизнь приобретала внешнюю значительность и важность, казалась ежечасным служением высшей силе. Это вовлечение бога в скучные пустяки подавляло меня, и невольно я всё оглядывался по углам, чувствуя себя под чьим-то невидимым надзором, а ночами меня окутывал холодным облаком страх, – он исходил из угла кухни, где перед тёмными образами горела неугасимая лампада. Рядом с полкой – большое окно, две рамы, разъединённые стойкой; бездонная синяя пустота смотрит в окно, кажется, что дом, кухня, я – всё висит на самом краю этой пустоты и, если сделать резкое движение, всё сорвётся в синюю, холодную дыру и полетит куда-то мимо звёзд, в мёртвой тишине, без шума, как тонет камень, брошенный в воду. Долго я лежал неподвижно, боясь перевернуться с боку на бок, ожидая страшного конца жизни. Не помню, как я вылечился от этого страха, но я вылечился скоро; разумеется, мне помог в этом добрый бог бабушки, и я думаю, что уже тогда почувствовал простую истину: мною ничего плохого ещё не сделано, без вины наказывать меня – не закон, а за чужие грехи я не ответчик. Прогуливал я и обедни, особенно весною, – непоборимые силы её решительно не пускали меня в церковь. Если же мне давали семишник на свечку – это окончательно губило меня: я покупал бабок, всю обедню играл и неизбежно опаздывал домой. А однажды ухитрился проиграть целый гривенник, данный мне на поминание и просфору, так что уж пришлось стащить чужую просфору с блюда, которое дьячок вынес из алтаря. Играть хотелось страстно, и я увлекался играми до неистовства. Был достаточно ловок, силён и скоро заслужил славу игрока в бабки, в шар и в городки в ближних улицах. Великим постом меня заставили говеть, и вот я иду исповедоваться к нашему соседу, отцу Доримедонту Покровскому. Я считал его человеком суровым и был во многом грешен лично перед ним; разбивал камнями беседку в его саду, враждовал с его детьми, и вообще он мог напомнить мне немало разных поступков, неприятных ему. Это меня очень смущало, и, когда я стоял в бедненькой церкви, ожидая очереди исповедоваться, сердце моё билось трепетно. Но отец Доримедонт встретил меня добродушно ворчливым восклицанием: – А, сосед… Ну, вставай на колени! В чём грешен? Он накрыл голову мою тяжёлым бархатом, я задыхался в запахе воска и ладана, говорить было трудно и не хотелось. – Старших слушаешься? – Нет. – Говори – грешен! Неожиданно для себя я выпалил: – Просвиры своровал. – Это – как же? Где? – спросил священник, подумав и не спеша. – У Трёх Святителей, у Покрова, у Николы… – Ну-ну, по всем церквам! Это, брат, нехорошо, грех, – понимаешь? – Понимаю. – Говори – грешен! Несуразный. Воровал-то, чтобы есть? – Когда ел, а то – проиграю деньги в бабки, а просвиру домой надо принести, я и украду… Отец Доримедонт начал что-то шептать, невнятно и устало, потом задал ещё несколько вопросов и вдруг строго спросил: – Не читал ли книг подпольного издания? Я, конечно, не понял вопроса и переспросил: – Чего? – Запрещённых книжек не читал ли? – Нет, никаких… – Отпускаются тебе грехи твои… Встань! Я удивлённо взглянул в лицо ему – оно казалось задумчивым и добрым. Мне было неловко, совестно: отправляя меня на исповедь, хозяева наговорили о ней страхов и ужасов, убедив каяться честно во всех прегрешениях моих. – Я в вашу беседку камнями кидал, – заявил я. Священник поднял голову и сказал: – И это нехорошо! Ступай… – И в собаку кидал… – Следующий! – позвал отец Доримедонт, глядя мимо меня. Я ушёл, чувствуя себя обманутым и обиженным: так напрягался в страхе исповеди, а всё вышло не страшно и даже не интересно! Интересен был только вопрос о книгах, неведомых мне; я вспомнил гимназиста, читавшего в подвале книгу женщинам, и вспомнил Хорошее Дело, – у него тоже было много чёрных книг, толстых, с непонятными рисунками. На другой день мне дали пятиалтынный и отправили меня причащаться. Пасха была поздняя, уже давно стаял снег, улицы просохли, по дорогам курилась пыль; день был солнечный, радостный. Около церковной ограды азартно играла в бабки большая компания мастеровых; я решил, что успею причаститься, и попросил игроков: – Примите меня! – Копейку за вход в игру, – гордо заявил рябой и рыжий человек. Но я не менее гордо сказал: – Три под вторую пару слева! – Деньги на кон! И началась игра! Я разменял пятиалтынный, положил три копейки под пару бабок в длинный кон; кто собьёт эту пару – получает деньги, промахнётся – я получу с него три копейки. Мне посчастливилось: двое целились в мои деньги, и оба не попали, – я выиграл шесть копеек со взрослых, с мужиков. Это очень подняло дух мой… Но кто-то из игроков сказал: – Гляди за ним, ребята, а то убежит с выигрышем… Тут я обиделся и объявил сгоряча, как в бубен ударил: – Девять копеек под левой крайней парой! Однако это не вызвало у игроков заметного впечатления, только какой-то мальчуган моих лет крикнул, предупреждая: – Глядите, – он счастливый, это чертёжник со Звездинки, я его знаю! Худощавый мастеровой, по запаху скорняк, сказал ехидно: – Чертёнок? Хар-рошо… Прицелившись налитком, он метко сбил мою ставку и спросил, нагибаясь ко мне: – Ревёшь? Я ответил: – Под крайней правой – три! – И сотру, – похвастался скорняк, но проиграл. Больше трёх раз кряду нельзя ставить деньги на кон, – я стал бить чужие ставки и выиграл ещё копейки четыре да кучу бабок. Но когда снова дошла очередь до меня, я поставил трижды и проиграл все деньги, как раз вовремя обедня кончилась, звонили колокола, народ выходил из церкви. – Женат? – спросил скорняк, намереваясь схватить меня за волосы, но я вывернулся, убежал и, догнав какого то празднично одетого паренька, вежливо осведомился: – Вы причащались? – Ну, так что? – ответил он, осматривая меня подозрительно. Я попросил его рассказать мне, как причащают, что говорит в это время священник и что должен был делать я. |