Онлайн книга «Убегающий от любви»
— А почему здесь? Приходите ко мне в мастерскую! Я дам адрес. — Нет, здесь! — капризно сжав губы, ответила Лидия Николаевна. — Ну что ж, здесь так здесь. Давайте попробуем… — Значит, я вам понравилась? — Понравились. Но должен вас предупредить: я беру дорого. — Это неважно. Я заплачу столько, сколько скажете, если и мне понравится! — Договорились. Он разложил на коленях папку и несколько раз провел ладонями по чистому листу, точно стряхивая невидимые соринки, потом долго в задумчивости осматривал карандаш. — Вы хотите, чтобы я нарисовал вас в этих темных очках? — Нет, конечно! Я просто забыла… — Ну разве можно прятать такие глаза? — улыбнулся Володя. — Они у вас цвета вечерних незабудок. — Почему вечерних? — Потому что, когда солнце прячется, все цветы грустнеют. Как вас зовут? — Лидия. — Меня — Володя. — Я знаю. Вы не похожи на остальных… — Что ж в этом хорошего? Непохожим живется трудней. У вас есть тайна? — Что? — Тайна. — У каждого есть какая-нибудь тайна… — Нет, вы меня не поняли. Есть у вас нечто такое, что вы скрываете ото всех? От вашего мужа, например? — А почему вы решили, что я замужем? Из-за кольца? — Кольца? Честно говоря, я не заметил вашего кольца. Просто у вас лицо несвободной женщины. — Почему — несвободной? — Мне так показалось. — Володя, вы хотите выяснить мое семейное положение или нарисовать меня? Да, я замужем. Этого вам достаточно? — Достаточно. Но должен вас предупредить: портрет может выдать вашему мужу что-нибудь такое, что ему знать совсем даже не следует. — У меня нет тайн от мужа. — Не сейчас — так потом, когда тайны появятся. — По-моему, вы преувеличиваете ваши способности. — Я честно вас предупреждаю. Может быть, не будем рисковать? — Нет у меня никаких тайн. И не будет. Рисуйте! — Щеки Лидии Николаевны вспыхнули, а тщательно выщипанные брови гневно надломились. — Замечательно! Ах, какие у вас теперь глаза! — Какие? — Цвета предгрозовой сирени. — Все вы это выдумываете! — Стоп! Постарайтесь не шевелиться! Взяв карандаш в ладонь, Володя сжал его большим и указательным пальцами, потом сделал быстрое круговое движение, точно наложил надрез на бумагу, и начал рисовать, изредка вглядываясь в сидящую перед ним женщину. При этом он чуть заметно улыбался, словно всякий раз находил в ее лице подтверждение тому, что знал про нее заранее. «Зольникова, ты идиотка! За каким чертом надо было тащиться в этот переход? Сказала бы Эдику: “Хочу портрет!” Весь бы Союз художников выстроился в очередь. Нет, все у тебя не по-людски! А зачем ты стала оправдываться перед этим рублевым гением? “Нет у меня никаких тайн и не будет!” Ты бы ему еще про свои эрогенные зоны рассказала! Встань и уматывай! Мол, передумала…» «Ни в коем случае! Надо уважать чужой труд. Володя — человек явно талантливый и необычный. Очень даже интересно, что у него получится. А вот про то, что у тебя нет тайн, говорить действительно не следовало. Ты же умная девочка, а ведешь себя иногда будто из пятнадцатой школы. Во-первых, его твои тайны не касаются, а во-вторых, женщина без тайны — это как… это…» «Как любовь без минета!» «Господи, как не стыдно!» — Замолчите обе! — тихо и зло приказала Лидия Николаевна. — Что вы сказали? — Володя оторвался от листа. — Нет, я так… сама себе… — смутилась молодая женщина. — Ясно. «Тихо сам с собою я веду беседу…» — улыбнулся Володя и снова углубился в работу. Эту странность Лида Зольникова помнила в себе с детства. В ней как бы обитали, оценивая все происходящее, две женщины. Очень разные. Первая была самой настоящей Оторвой, и в разные периоды жизни она говорила разными голосами. В детстве — голосом Люськи Кандалиной, страшной хулиганки, вечно подбивавшей одноклассниц, в том числе и скромную Лидочку, на разные шалости. Брусок мела, пропитанный подсолнечным маслом и подложенный завучу, или мышь, запущенная в выдвижной ящик учительского стола, были ее самыми невинными проделками. После восьмого класса, к всеобщему облегчению, Люська поступила в швейное училище и исчезла из Лидиной жизни. И тогда неугомонная Оторва заговорила голосом Юлечки Вербасовой, переведенной к ним в воспитательных целях из другой школы. Юлечка в свои четырнадцать лет уже болезненно интересовалась мужчинами и однажды заманила подруг в какую-то подвальную музыкальную студию к старым патлатым лабухам. Один из них, выпив, набросился на Лиду и наверняка лишил бы бедную девочку невинности, если бы не ее отчаянные вопли и его огромный тугой живот. В результате первым Лидиным мужчиной стал — что бывает, согласитесь, не так уж и часто — любимый, неповторимый, ненаглядный Сева Ласкин. Хотя, впрочем, ничего хорошего из этого тоже не вышло… А вот с тех пор как Лида поступила в театральное училище, Оторва стала говорить голосом Нинки Варначевой, однокурсницы и единственной, по сути, подруги. Именно Варначева обращалась к Лиде по фамилии — Зольникова. Зато Благонамеренная Дама (или просто Дама) всегда, с самого детства, говорила голосом мамы — Татьяны Игоревны, потомственной учительницы, женщины настолько собранной и правильной, что Николай Павлович, покойный Лидин отец, переступая порог дома, сразу чувствовал себя проштрафившимся учеником. Ему-то чаще всех и доставался этот упрек: «Ну прямо из пятнадцатой школы!» Он страшно обижался и переживал, потому что в 15-й школе учились умственно неполноценные дети. Кстати, когда Лида, вдохновленная победой в городском конкурсе красоты, объявила матери, что едет в Москву сдавать экзамены в театральное училище, расстроенная Татьяна Игоревна твердила про 15-ю школу до самого отъезда дочери. Отец на всякий случай помалкивал. Зато влюбленный в Лиду одноклассник, Дима Колесов, твердо верил в успех задуманного. Он где-то прочитал интервью известного московского режиссера, горько сетовавшего на острую нехватку красивых молодых талантливых актрис, и считал, что именно его подруга восполнит этот бедственный столичный дефицит. Они встречались на тайной скамеечке в зарослях одичавших вишен, и Дима, сорвав неумелый девичий поцелуй, повторял, задыхаясь: — Ты даже не понимаешь, какая ты красивая! Не понимаешь! «А ты уверена, что у тебя есть талант?» — поддавшись материнским опасениям, выпытывала Дама. «Не дрейфь, прорвемся!» — успокаивала Оторва. Два эти голоса — Оторва и Дама — вели меж собой постоянный спор, доказывая каждая свою правоту, а Лиде оставалось только делать выбор, что было непросто. Узнав о благополучном поступлении дочери (Лида очень понравилась принимавшему экзамены Баталову), Татьяна Игоревна была крайне удивлена и вместо поздравлений зачем-то стала по телефону рассказывать дочери про то, что Колесов с треском провалился в институт и теперь Димина мамаша с ней не здоровается, так как убеждена: сын не поступил, потому что голова у него была забита несвоевременными любовными глупостями. Зато Николай Павлович, игравший когда-то в студенческом театре, пришел в неописуемый восторг. Родители часто оставляют детям в наследство свои неосуществленные мечты. И напрасно. |