Книга Уйди во тьму, страница 26 – Уильям Стайрон

«Потому что… О, это жуткая история. Потому что это тянется вот уже шесть лет — у Милтона же роман с этой женщиной. Она знает. Они что — ожидали, что она не узнает? Просто, чтобы быть в состоянии сказать…

А что она скажет? Как?»

«Миссис Ла-Фарж, послушайте, — могла бы она сказать, — мне не хотелось никому говорить, потому что… потому что у меня ведь тоже дети, и вы понимаете… Послушайте, миссис Ла-Фарж, наконец-то это пришло мне в голову. Милтон и Долли Боннер. Вы, возможно, этого не заметили. А я… это требует развода. Нет, это не должно вас так пугать, право. Нет, но это пришло мне в голову».

И потом она могла бы сказать: «Ох, если б вы знали, сколько я вытерпела за все эти годы. Вы были на Рождество у Ленхартов два года назад? Да, были, верно? Да, я заметила, хотя вы, возможно, и нет. Как они держались за руки и целовались, словно играючи. Не важно, что это была игра. Я все видела.

По-моему, они встречались и в других местах. У меня нет доказательств, но я уверена…

Разве вас не было в прошлом году на танцах у Пэйджес? Я видела, как они в вестибюле строили свои грязные планы. Я знаю, что это было так: глаза у них блестели, и руки встречались…

Но я никогда не скажу об этом».

Миссис Ла-Фарж взвизгнула.

— О, вот и Честер. Придется потанцевать. — Она с трудом поднялась со стула. — Увидимся потом.

Элен осталась одна. Горизонт был затянут черными облаками, вдалеке громыхал гром. Наступали сумерки. Ей было плохо в одиночестве — никто ведь, кроме того прыщавого парня, не приглашал ее танцевать.

Внезапно вместе с музыкой, смехом, погибающим в серых сумерках, и тающим над лужайкой дневным светом ей привиделось страшное видение: она была дома, в постели, окутанная тьмой, и вдруг проснулась от звука его шагов. Он стоял, как всегда, у ее кровати и смотрел на нее. «Элен, Элен, это не может так продолжаться, — сказал он с этим своим холодным наигранным смешком. — Я-то думал, что у нас снова все наладилось».

«Я плохо себя чувствую», — сказала она, а сама думала: «Я видела, я видела, как они оба жаждут друг друга. Как встречались их руки…»

«Мне плохо».

И думала: «О, я хочу любить его. Право, хочу. Снова».

Он ушел, не произнеся ни слова. И когда в этом таком знакомом, таком реальном и, однако же, вымышленном и странном видении он ушел, она снова рухнула на кровать или, вернее, в кромешную тьму, понимая, что всего лишь одним словом — «да», или «прости», или «люблю» — она, возможно, поставила бы все на свое место, выбросила бы всех фальшивых, мстительных и будоражащих демонов в окружающий их ночной воздух, и все снова пошло бы как надо. Но она опять погрузилась во тьму, дверь закрылась, загородив прямоугольник света, на время проникший в комнату, в ее дом, загородив от нее все, так что теперь, в полусне, грезя наяву, отчаянно желая заснуть, она стала думать о былых днях, прошедших в армии, о несущихся издали обволакивающих звуках труб на параде и о военной форме отца, которую было так успокоительно приятно гладить, мечтая забыться в объятиях этих сильных и преданных рук.

Она подняла глаза.

Пейтон, шестнадцатилетняя девушка, улыбаясь, шурша голубым шелковым платьем, бежала к ней.

— Мама, мама, не валяй дурака. Пошли танцевать.

— Что это ты пьешь?

Вспыхнув, Пейтон опустила глаза.

— Да просто пунш, мама.

— Пойдем со мной.

Пейтон покорно пошла, и они вместе стали пробираться сквозь толпу молодых людей и девушек, где стоял запах духов, слышались веселые выкрики: «С днем рождения!» А в туалете чернокожая девушка, почувствовав что-то серьезное, какие-то неполадки у белых, благоразумно вышла. Элен повернулась к дочери.

— Дай мне стакан. — Глотнула. Виски. Повернулась и вылила содержимое в туалет. — Это тебе дал твой отец, да?

— Да, — смиренно произнесла Пейтон. — Он сказал, что вдень моего рождения…

Она была красивая, молодая, и два этих обстоятельства вызывали горечь и тревогу у Элен.

— Я этого не потерплю, — сказала она. — Я видела, как твой отец губил себя пьянством, и я не потерплю этого. Ты поняла?

Пейтон посмотрела на нее.

— Мама… — начала было она.

— Замолчи. Я не потерплю этого. Собирай свои вещи. Я увожу тебя домой.

С минуту Пейтон молчала. Потом подняла глаза, буйно, возмущенно тряхнула волосами.

— Я презираю тебя! — сказала она и ушла.

Красная, дрожащая, Элен вернулась на террасу. Милтон весело улыбнулся ей. Она отвернулась. Над лужайкой пронеслось облако, и день стал темным, как в зашторенной комнате. Ветер потряс деревья вокруг террасы, разметал волосы девушек и, издав легкий вздох, ослаб, и день снова восторжествовал вместе с хлынувшим светом: с лужайки слетела тень, перескочила на бассейн, исчезла. Внизу в солнечном свете Элен увидела знакомую фигуру.

«Ох, Моди, дорогая моя».

И, приподняв юбку, она побежала вниз. Моди сидела одна в кресле возле бассейна, ела мороженое, вытянув перед собой оплетенную ремнями ногу, и флегматично смотрела на реку и приближающуюся грозу. Элен подошла к ней, нагнулась и, глядя ей в лицо, сказала:

— Пошли, дорогая. Пойдем со мной. Мы уезжаем домой.

Моди тихо подняла глаза, по-прежнему спокойная, взгляд по-прежнему безмятежный и пустой.

— Да, мамулечка.

— Пошли же.

— О’кей, мамулечка.

Элен взяла ее за руку. Над рекой с треском грохнул гром, купальщики помчались из бассейна, на террасе с первыми каплями дождя раздались взволнованные голоса. Музыканты бросились в дом, таща с собой пульты и саксофоны, а на террасе стоял Милтон, разговаривая с Пейтон.

«Она не питает ко мне ненависти. Не питает. Не питает. Она просто не может ненавидеть меня».

Когда Пейтон с надменным видом выскочила из дамской комнаты в холл, там ее поджидал Чарли Ла-Фарж.

— Пейтон, — окликнул он ее, — куда это ты направилась? Пейтон! Эй, красотка! — И он свистнул.

Пейтон быстро, без единого слова прошла мимо него и направилась через бальный зал на террасу, где ветер приближающейся грозы все еще разносил веселый грохот труб.

— Эй, Пейтон. Что с тобой? Эй, красотка!

Все мальчишки звали ее «красоткой». Да она и была красавицей. У нее были карие, всегда очень внимательные глаза — они, как и рот, делали ее лицо вдумчивым и любознательным. Ее губы, довольно полные, были всегда слегка приоткрыты, словно мягко, терпеливо спрашивая: «Ну и?..» — у всех этих молодых людей, которые, с тех пор как она себя помнила, вертелись вокруг нее; их невнятные, неразличимые голоса вечно жужжали словно десятки пчел. Волосы, обрамлявшие ее лицо, были темно-каштановые и обычно коротко подстриженные, и к двенадцати годам она уже потеряла счет мальчишкам, предлагавшим ей выйти за них замуж.