Книга Уйди во тьму, страница 9 – Уильям Стайрон

Он встал с кресла и, пошатываясь, с протянутыми руками направился к Элен. Он с трудом передвигался. Седые волосы были растрепаны и взъерошены.

— Лапочка, — произнес он, — ох, лапочка. Отнесемся друг к другу по-доброму. Сейчас. Отнесемся по-доброму. Разрешите мне сегодня остаться здесь.

Она молча поднялась и направилась к лестнице.

— Лапочка, разрешите мне остаться. Просто разрешите остаться.

Она, не откликнувшись, вышла из комнаты и стала подниматься по лестнице.

— Вы не позвоните за меня мистеру Касперу? — сказал он. — Я не могу. Вы не позвоните за меня? Я просто не знаю, что ему сказать. — На минуту воцарилось молчание. — Лапочка, разрешите мне остаться. Даже если считаете, что это ваш дом… Да, — пробормотал он, — даже если считаете, что это ваш дом.

На какой-то миг, словно возникший в памяти музыкальный мотив, эти обрывочные, нетерпеливо произнесенные слова заставили ее осознать всю глубину отчаяния, какого она никогда в жизни прежде не чувствовала. Словно благодаря всего лишь этим словам ей открылась природа их совместной жизни, в этот момент она почувствовала то, чего годы не чувствовала, — насколько он близок ей. Глаза ее наполнились слезами, и она выпалила:

— Да оставайтесь, продолжайте в своем духе и оставайтесь, если хотите! — Взбежала вверх по лестнице и, остановившись в растерянности наверху, хрипло крикнула вниз: — Оставайтесь, если хотите! — И бросилась к себе в комнату, беспомощно рыдая незнакомыми ей слезами, а снизу голос прокричал:

— Элен, лапочка! Элен! Элен!

Она пробудилась — веточки остролиста тихонько царапали по стеклу окна.

«Ох, да возьми же меня сейчас».

Она заснула.

С залива подул бриз. Над станцией полетели большие тучи пыли цвета раскаленного железа — время от времени под порывом ветра они взмывали ввысь. В вышине тучи разделялись, распространяясь по небу этакой прозрачной пеленой ржавого цвета. Сквозь эту пелену слабо просвечивало солнце, освещая все внизу — станцию, людей и все вообще — медным светом, превращая пейзаж — как на картинах Тернера — в нечто смутное и не имеющее горизонта, где даже движущиеся объекты находились в как бы подвешенном состоянии, словно мухи, застывшие в янтаре. Внутренность лимузина, в котором сидел сейчас Лофтис, была обтянута голубоватой тканью, напоминавшей цветом синяк. Перед ним было складное сиденье, тоже обтянутое материей такого же безрадостного цвета, — на нем лежала его нога, которой он отбивал такт мелодии, доносившейся из ресторана через улицу. Жалобный голос из музыкального ящика, нежный и страдающий, пел вдалеке:

Ты знаешь, что ты волен уйти, дорогой,

Не волнуйся, если я заплачу…

И Лофтис, стремясь прежде всего забыть о своей страшной боли, пытался разобрать слова, распевая их тоненьким фальцетом. Мимо окна, которое он закрыл от пыли, проплыла дурацкая женская шляпа с розовыми матерчатыми цветами на вуали; затем появилась и сама женщина в зеркале заднего вида — крупная, медлительная, в дешевой пестрой одежде; полными загорелыми руками она ограждала себя от пыли, точно от снега или дождя со снегом, и послышался голос женщины, тихо причитавший:

— Батеньки, батеньки, ну и стыдоба.

А следом за ней шел Барклей с ведром воды. Глядя на него, Лофтис почувствовал приступ тошноты. Голова у него тупо болела от выпитого накануне вечером виски. Он выскочил за дверь и пошел вслед за Барклеем в направлении катафалка, слегка задыхаясь от пыли.

— Эй! Сынок! Сынок!

Парень, стоявший у капота катафалка, повернулся и замер в недоумении.

— Эй, сынок!

— Да, сэр? — произнес Барклей. Это был бледный тощий парень лет девятнадцати. Прыщавый, с робким пушком поросли над верхней губой, он стоял, таращась в удивлении на устремившегося к нему тяжело дышавшего Лофтиса.

— А-а, вот… Это ведь… — И Лофтис запнулся.

Парень молчал. Хотя он и был ни при чем, но боялся, что ему поставят в вину лопнувшую трубу радиатора. А он все утро волновался: угодит хозяину или нет, — каким покажется его новый черный костюм. Он был добросовестным, и честным, и добропорядочным молодым человеком, от природы склонным волноваться. Сложности жизни и то, что он стал гробовщиком, давили на него и представлялись несправедливыми; это его тоже тревожило. Утро принесло ему одни бесконечные заботы. Он чувствовал, что мистер Каспер уволит его, и, волнуясь по этому поводу, едва замечал Лофтиса, хотя и знал теперь, что стоявший перед ним человек — ближайший родственник останков, за которыми он сюда приехал.

— Да, сэр? — нерешительно повторил он.

На лице Лофтиса мелькнула слабая улыбка.

— М-м… что-то случилось?

Парень смущенно улыбнулся в ответ:

— Угу… Да, сэр. Правда, теперь уже все в порядке. — Он повернулся к мотору и открыл капот. — Трубка тут… — «Бедняга, — подумал он, — горе-то какое на него свалилось».

Лофтис заглянул через его плечо.

— Знаешь, эти паккардовские моторы странные какие-то, — услышал его Барклей. — Действительно странные. У меня в тридцать шестом был однажды «паккард». Теперь я люблю «паккарды» — у меня теперь «олдс», — я люблю «паккарды», они о’кей. Но мне пришлось чертовски туго с механизмом подачи. Я, по-моему, пять раз возил ту машину к Притчарду, прежде чем ее выправили.

— Да, сэр, — сказал Барклей. Он наливал воду в радиатор, высоко держа канистру, чуть не задевая локтем лицо Лофтиса.

— А «олдс» мне нравится из-за своего механического хода — точно скользит по воде. Ну-ка дай я тебе помогу. — Он взял канистру и оттеснил Барклея. — Я повыше тебя, — сказал он с легким смешком.

Вода стала выплескиваться на мотор, и Барклей подумал: «Черт, надо сходить принести еще».

— Есть люди, которые не любят чересчур быструю езду. А я люблю. Пикапы ездят медленнее — это правда. Но когда ездишь по городу столько, сколько я, то важнее скорость. — Он поставил на землю канистру. — Моя дочка вечно приставала ко мне, чтобы я купил машину с откидывающимся верхом, — ей всегда хотелось иметь такой «паккард». Я хочу сказать: для себя. Ты знаешь, как молодежь с ума сходит по машинам. — Он посмотрел на Барклея. — Сколько тебе лет — двадцать? Моя дочь была на несколько лет старше тебя, ей было… — Он взглянул на свои руки. — У тебя есть что-нибудь, чем я мог бы вытереть руки?

Барклей протянул ему тряпку, подумав: «Бедняга». Он видел, как дрожали руки Лофтиса, словно у парализованного, когда он усиленно вытирал их.

«Бедняга!» — подумал Барклей, недоумевая: что может сказать мистер Каспер, чтобы ему стало лучше?

Тут Лофтис перестал тереть руки, бесцельно посмотрел вокруг, словно решая отправиться в город. В лице его не было ни боли, ни страха. «Лицо у него, — растерянно подумал Барклей, — совсем ничего не выражает». Он стоял так, зажав тряпку в руке, лицо в каплях пота спокойное, как у дьякона. «Я должен был бы сказать, — подумал парень, — я, наверное, должен был бы сказать…» Но кожа у Лофтиса вдруг стала белой как мел, невероятно белой — такой, подумал Барклей, она не бывает даже у трупа, не то что у живого человека, — лицо по-прежнему спокойное, ничего не выражающее, но бесцветное, словно на нем никогда и не было красок, и на глазах у растерявшегося Барклея сухие бескровные губы вдруг зашевелились и произнесли: