Онлайн книга «Первая встреча, последняя встреча...»
|
— Теперь, — приветливо улыбаясь князю, молвил Роже, — когда размер приданого оговорен, нашей стороне хотелось бы получить ваши письменные гарантии относительно девичьей незапятнанности невесты: вот текст хартии, — он взял пергамент из рук Бенедиктуса. Но пергамент застыл в руке епископа на полдороге, и улыбка сползла с его лица: князь оставался недвижим, лишь брови его тяжело сдвигались. Роже пояснил несколько упавшим голосом: — История знает случаи, когда невест приходилось возвращать вместе с приданым… а это хлопотно… — А известны истории случаи, — сдерживая гнев, отвечал Ярослав, — когда непочтительные послы уезжали и без невесты, и без приданого? Бенедиктус что-то шепнул Роже на ухо, и тот заговорил быстро и примирительно: — Хорошо, хорошо… Если наша просьба оскорбительна вашему величеству, мы берем ее обратно! — Стыдно вашей святости, — Ярослав медленно отходил от гнева. — Анна — еще дитя малое! — Именно поэтому, — подхватил тотчас Роже, вновь возвращая любезную улыбку на уста, — ради общего спокойствия хотелось бы взамен гарантии иметь в числе сопровождающих принцессу лиц некую сугубо охранительную особу… — Особа будет, — недолго подумав, кивнул согласно князь и приказал: — Янку! «Янку, Янку…» — тотчас зашелестело среди княжьей свиты, протопали шаги, шевельнулись стенные ковры, раскрылись двери, обнаружив суету в сенях, — и спустя минуту запыхавшаяся Янка явилась в гриднице пред княжьи очи. При виде черноглазой красавицы Бенедиктус заметно оживился, епископ же оглядел ее весьма кисло и неуверенно кашлянул: — Пусть ваше величество простит нам нашу настойчивость… но нельзя ли при этой особе… иметь еще одну охранительную особу, ибо… Ибо… — Можно, — понятливо согласился князь и, подмигнув Янке хитрым глазом, повелел: — Отрока Злата сюда! За переговорами был пир, венчавший их успех, и закончился он, когда на улице уже стемнело, и в греческом подворье тускло засветились занавешенные окна. Митрополит Феопемпт вошел в свою мраморную горницу, сердито поставил в угол черный кипарисовый посох и опустился в кресло. Чуть улыбаясь насмешливыми губами, Халцедоний смотрел на митрополита: — Догадываюсь, что русский архонт не внял совету власти духовной? Феопемпт отметил недружелюбным взглядом его улыбку. — Условия брака уже оговорены… Не хочет Ярослав слушать наших советов. — А может быть, ты плохо советовал, отче? Ты напоминал ему о карающем греческом огне? — И о греческом огне, и об адском пламени… — Митрополит устало махнул рукою. — Легко тебе говорить, Халцедоний: вчера ты плел свои сети в Месопотамии, сегодня — на Руси, а завтра уплывешь обратно в Константинополь. Пожил бы здесь… всюду безверие и гордыня, пьянство и похоть, в домах гусли и скоморохи… Даже иноки одолеваемы плотскими желаниями!.. грешно возлюбив княжен своих. Оставь меня, патрикий, я смиренно служу одному Богу, политика — не мое дело! Глаза Халцедония холодно блеснули. — Политика священной Византии, — произнес он, — дело каждого из ее подданных. — Это истинно, — поспешил согласиться Феопемпт. — И сам Бог нам не простит, если упустим случай напомнить архонту, как губительна гордыня. — Халцедоний поднялся и по своему обычаю, как делал всегда, когда был возбужден, закружил по горнице. — Если Ярославу не страшны ни греческий огонь, сжигающий его суда, ни адское пламя, сжигающее душу, — у греков есть другое оружие! Незримое, как угар, нежданное, как нож в спину, медленное, как яд, верное, как смерть. Древнее, как мир, и я, Халцедоний, сам — это оружие! Халцедоний выпил кубок вина и, довольный собой, совершив последний круг по горнице, вернулся на ложе. — И большое приданое выторговали франки? — спросил он, легко перейдя с пафоса на обычную речь. — Не менее чем на тридцать тысяч динариев… Халцедоний щелкнул языком. — Что она, так нехороша собой, юная княжна? Феопемпт пожал плечами. — Ей нет еще семнадцати… и росла она с братьями — кто мог разглядеть в ней красоту? — Но как же… — начал было Халцедоний и вдруг смолк, осененный мыслью, от которой замер, словно в хищной стойке. — Постой… а о каких же иноках, одолеваемых плотскими желаниями, ты говорил сейчас?.. Жара стояла в Константинополе, и казалось, что Священный дворец плывет в знойном воздухе, и не спасали ни близость моря, ни тень садов, ни бьющие повсюду фонтаны, ни опахала, ни прохладное вино. Одни павлины как ни в чем не бывало бродили по аллеям, распускали хвосты, и солнце отражалось в их блестящих перьях. Логофет Лихуд, обнаженный, возлежал под опахалами в сени струй и слушал нотария, который неприятным, сиплым голосом читал пергаментный свиток: — «…на условие епископа включить в приданое мощи святого Климента русский архонт ответил отказом, однако согласился дать за дочерью семнадцать слитков чистого золота, каждый стоимостью в триста динариев, двадцать пять золотых и серебряных сосудов ромейской работы..» — Нагло захваченных Владимиром в Херсонесе, — заметил Лихуд. — Продолжай. — «…а также мехов и монет в количестве неустановленном. В настоящее время посольство с ценностями и дочерью архонта приближается к границе Польши и, когда мое донесение достигнет ушей благочестивого василевса, пересечет ее. — Нотарий откашлялся. — Побуждаемый к действию необходимостью использовать некоторые, ставшие мне известными обстоятельства, дабы строго вразумить архонта, возомнившего себя равным багрянородному василевсу, жду указаний срочно отправиться…» Лихуд поморщился — сипенье нотария стало ему невыносимым — и протянул руку за свитком. Пробежал его до конца и задумался. — Платье, — приказал Лихуд и встал. Тотчас двое веститоров накинули на него алую тунику и лорум. — А ты ступай и расскажи этериарху, сколько ты выпил сегодня холодного вина. — Благочестивый Лихуд! — в ужасе упал нотарий на колени, но возникли двое стражников и мгновенно уволокли его. Лихуд двинулся по саду. Юного императора Константина Мономаха он увидел издали, среди цветов и прекрасных женщин. Василевс, хохоча, ловил ртом виноградные ягоды, которые также со смехом бросали ему красавицы. И сам он был разодет ярко, как женщина, и напомажен, и Лихуду показалось, что до него даже издали доносится от василевса запах тончайших духов. Он остановился, подумал и повернул обратно. Слуги в той же отточенной последовательности сняли с него лорум и тунику, и Лихуд опять лег. — Нотария, — приказал он. — Нотарий только что ослеплен, — доложил веститор. — Но приказу этериарха. Лихуд снова недовольно поморщился. |