Онлайн книга «Зимняя вишня»
|
— Мне? — удивилась Янка и подняла на рыцаря вопросительный взгляд. — Зачем? Рыцарь снова поклонился, улыбнувшись смущенно и признательно. А из окон дворца донесся новый взрыв смеха и голоса, среди которых громче других был голос Шалиньяка. — И когда я, о благородный Злат, зарубил шестерых, — рассказывал Шалиньяк, побагровевший от меда и пива, но по-прежнему горделивый, как галльский петух, — остальные пустились бежать, как безумные! Но призвав на помощь святого Ардальона, я бросился в погоню, как лев, и разрубил каждого на двенадцать частей. И тогда из замка вышли двенадцать раз по двенадцать дев и упали передо мной на колени, благодаря за избавление! Шалиньяк победно поглядел на Злата, но тот бровью не повел, только подставил чашу служке-поляку, внимавшему беседе с ужасом. Дым и чад мешались в дворцовом зале, где пировали рыцари, со звоном чаш и грызней собак под столами. — Что твои сарацины, — отвечал Шалиньяку Злат. — Вот я раз бился с самим Соловьем-разбойником. — Мне не доводилось слышать о таком рыцаре, — сказал Шалиньяк, но приготовился внимать с интересом. — А услышал бы — здесь не сидел, — рассказывал Злат. — Потому как свистнет раз Соловей — птицы падают с лету. Свистнет другой раз — стены рушатся. — Злат показал, как свистит Соловей-разбойник, и хоть стены не рухнули, но вышло страшно. — Свистнет третий раз… — Злат только рукой махнул. — Ухватил я Соловья поперек пояса, вот так… — Езус-Мария! — воскликнул служка, потому что Злат для наглядности приподнял его над столом. — Ликует сердце, — со смехом заметил Бенедиктус, подливая себе вина, — когда внимаешь правдивым рассказам!.. А ты опять печален, Даниил, и молчалив. Выпей, вино туманит голову и развязывает язык. — И сжигает душу, — отозвался Даниил. — Мало ли что сжигает душу! — с новой надеждой на диспут возразил Бенедиктус. — Я знаю по крайней мере семьдесят семь пороков, которые сжигают душу, и вино — не худший из них! Он поднял голову и с удивлением опустил чашу: Даниил смотрел на Бенедиктуса настороженно и враждебно. — Что?.. — молвил отрывисто. — Что хочешь сказать сим? Что тебе ведомо? Даниил потянул ворот рясы и выбежал из зала. Озадаченный Бенедиктус пожал плечами и снова принялся за свою чашу. — Ну что ж. Помолчим. Пусть говорят благородные рыцари. — Твой подвиг велик, — выслушав тем временем Злата, отвечал Шалиньяк. — Однако он ничто в сравнении с моим. Однажды, по дороге в Палестину, я встретил двенадцать великанов… На распутье двух дорог за замком сарацинский купец поджидал кого-то, вглядываясь в темноту. Вдруг на его плечо легла тяжелая рука в перчатке. Он вздрогнул — и отпрянул, увидев нависшую над собой черную фигуру всадника. Знакомое лицо глядело из-под забрала. — Добрый рыцарь! — в смятении залепетал купец, падая на колени. — За что ты преследуешь меня, сжалься, о благородный Ромуальд!.. На неподвижных скулах рыцаря шевельнулось недоумение. — Откуда тебе известно имя моего брата? — спросил он. Купец поднял голову. Что-то неуловимо отличало черты всадника от черт печального рыцаря: надменный взгляд, непроницаемые глаза, черный плащ, спускающийся от плеч до самой земли. Купец осторожно выпрямился. — Ромуальд возвращается с Руси, где искал подвига… — Мой глупый и неуемный брат, — усмехнулся черный рыцарь. — Он родился часом позже меня, когда рассвело. С тех пор у нас разные ангелы: у него — дня, у меня — ночи… — Усмешка сошла с губ рыцаря, и вновь стало каменным его лицо. — Так зачем ты искал меня, византиец? Я явился. Меж тем веселье в замке продолжалось, и в королевской стольнице, где тоже был обильно накрыт стол, Казимир сидел за комнатным органом. Рядом с ним стоял Роже, и оба, порозовевшие от выпитого, пели латинский хорал нестройно, но дружественно. — Ах, наше ученье в аббатстве Клюни! Ах, Франция! — откинувшись от инструмента, произнес Казимир. — Даже воспоминания о ней — наслаждение!.. Какие там леса и рощи, какие охоты — в Венсене, Санлиссе, Марли! А какие виноградники в Орлеане и Рюеле! — И лучшие из них, — вставил Роже, — принадлежат королю! — Нашему племяннику! — повернулся Казимир к Анне, сидящей за столом, и послал ей воздушный поцелуй. — При этом, — добавил Роже, адресуясь к Доброгневе, хмуро наблюдающей их возлияния, — не следует забывать, что сам Генрих весьма воздержан в питье. — Не спорю, — кивнул Казимир, подставив слуге чашу. — Зато отец его, Роберт, знал толк в лозе! — А какой подарок сделал тебе этот достославный монарх на прощание? — напомнил Роже. — Шедевр механикуса Доменика! — вскакивая, закричал Роже. — Вот что, дочь моя, ты обязательно должна повидать в Польше! Король открыл ключом продолговатый ящик у стены — и тотчас из ящика выехала на подставке фигура в половину человеческого роста с кубком в руке и, выкинув руку вперед, утробно возгласила: — «Хомо сум хумани нихиль а мэ алиэнум путо!» — Я человек и ничто человеческое мне не чуждо! — с гордостью перевел Казимир, налил вина из чаши в кубок, механический человек зажужжал, содрогнулся, опрокинул кубок в рот, крикнул «прозит» — после чего опять застыл. — Ты тоже можешь развлечь себя, Анна. Анна с любопытством подошла. — «Прозит!» — выпил механический человек за ее здоровье, а Казимир вернулся к столу: — А Париж?.. А королевский дворец! Как сейчас вижу: он стоит у самого берега Сены, и могучие башни отражаются в воде… — Дядя, — молвила Анна, — а как ты думаешь, он сумеет говорить что-нибудь другое? Скажем: бонжур, мон руа? — Гм… все зависит от искусства механикуса, — ответил Казимир и помедлил, собираясь с прерванными мыслями. — А по воде плавают лебеди, и все лужайки на берегу усыпаны белыми розами!.. — Дядя, а сколько бы ты хотел за это чудо? — Как — хотел?.. — опешил король, и все тоже уставились на Анну. — Я подумала, что Генриху будет приятна память об отце… — Но я не имею децизии его продавать! — Разве тебе не нужно золото? — Мне? Оно есть у меня. — Зачем же тогда у ворот собирают налог? — То… то не есть твое дело! — воскликнул Казимир. — И потом — откуда у тебя золото? — Целый возок! — махнула Анна рукой в сторону двора. — Замечу, Анна, — встревоженно протрезвев, вмешался в разговор Роже, — что дары твоего отца предназначены королю Франции! — Роже, но разве такой пустяк Генриха разорит — каких-нибудь пять слитков! — Санта симплицитас! — вскричал Роже. — Пустяк! |