Онлайн книга «Ближние подступы»
|
Их спасли и спрятали у себя жители соседней деревни — парнишки и женщины, они пробрались сюда, когда стемнело. * * * Старая наша газета, годичной давности — 27 июня 1941 года: "Наступит день, когда мы вместе пройдем по всему континенту. И тогда у могил тех, кто пал в бою, и на разоренных землях тех, кто остался в живых, мы вновь посвятим себя делу социалистического строительства…" И неожиданная подпись: епископ Кентерберийский. * * * Мне иногда кажется, что я рвусь прожить множество жизней. Это, наверное, от недостатка воображения. * * * Спросили у него, как это ему удалось спастись от немцев. — Я швыдко шел. <32> * * * Здесь все первично: хлеб, мычанье коровы, страх, простодушие, порыв, предательство, бескорыстие. * * * О чем говорят, когда немец не стреляет? Говорят, конечно, о любви. Но охотнее всего слушается какая-нибудь веселая, смешная, пусть и нелепая история. В цене балагуры, острое словцо, шутка. Вчера один солдат развлекал рассказом. Старик выпил флакон одеколона. Пришел на скотный двор. Жара. Одеколон из старика испаряется. "Уйди, дед, дрянью какой-то от тебя несет". — "Дрянью? Ты пойди, дурак, понюхай: барыней от меня, дурак, пахнет". * * * Разговор в избе. — Они хорошо жили, у их вся обстановка. — На Руси не все караси, есть и ерши. * * * Он долгим взглядом провожает собак-танкоистребителей. Узкие темные глаза тунгуса. Для его отцов и дедов, кочевавших с табунами диких лошадей, собаки были священны. Собаки заливисто лают, рвут поводки. Их ведут на передовую. Там они помчатся под немецкие танки с взрывчаткой на спине… * * * Да, солдат налегке. У него ничего нет, кроме жизни, и ей он не хозяин, ею распоряжается приказ. * * * У немцев, у каждого солдата, — пачки фотографий, одинакового формата, шесть на девять, с зазубренными краями. Muti, Vati — мамуля, папуля. Любимая сестра. Завтрак честного семейства, велосипедная прогулка, трапеза в саду, толстяк дядя с мосластой женой и крошками детьми, черепичная кровля, добротный дом, увитый плющом. Невообразимый уют жизни. Довольство, самодовольство. Но главное — уют. Куда же они повалили, куда поперли от своего уюта? * * * — Погодите хорониться, поглядим. Если лошади в дышло запряжены, то немцы, если в дугу — то наши. <33> * * * — Парила бураки в русской печи, через мясорубку пропущу и муки добавляю — хороший хлеб, замечательный. Только мука — вся. * * * Солдат он и есть солдат. Стреляют, убивают, хоронят, поднимаются в атаку, идут в разведку — это война. А бредущие бог весть куда разутые, голодные бабы с котомками, с голодными детьми, беженцы, погорельцы — это ужас войны. * * * У нас тут у всех прочная уверенность, что, уж коль нас свела война, все мы друг другу предназначены и уж ничто нас и потом не разъединит, не разведет по своим кругам. Капитан Т., залихватский малый, недавний милиционер, спросил: — Ты что задумалась? О семье скучаешь? Вот война кончится, поедем с тобой в Новосибирск. Электричество, троллейбус, в театре люстра в восемь тонн. Прямо с вокзала на Трудовую. * * * — Теперь какая любовь! — раздольно сказала молодая. — На часок да на урывочек. — И было видно, что это по ней. * * * Стоит чуть оторваться от своей здесь повседневности, оказавшись на дороге пешком ли, или подобранной водителем машины, или на телеге, как захватывает необычайность, новизна, и пытаешься что-то записывать. Так что от тряски многое записано кое-как, буквы прыгают, слова громоздятся друг на дружку. Сама и то едва потом разбираешь. * * * В пасмурный полдень вдруг въехала длинная подвода, запряженная черной лошадью. Остановилась, развернувшись поперек улицы. Дядька в темном фартуке, в кепчонке с мятым козырьком привстал на коленки и странно так заголосил: "Ста-арья!" — такой <34> деятельный, хоть вроде бы дуроватый, а еще, как оказалось, когда слез с подводы, хромой. Ребятня облепила подводу. Лошадь красиво била копытом. Над черной ее головой по дуге голубой краской: "Главвторсырье". Дядька призывно щелкал кнутом по сундучку, вдвинутому в угол подводы. — Раньше я ленинградские мулине привозил и что только пожелается. Но теперь-то что же приволок в том сундучке? Не распахивает крышку, как бывало, — товар напоказ. Так, может, пусто там. Чуть приподнял крышку, сунул руку — и назад. Ох как жадно, как сурово загораются глаза у мелкотни, обступившей его кулак. Раскрыл — на ладони куколка с вершок всего, голенькая, целлулоидная, помятая немного, живот придавило ей. Где только отыскал, где подобрал ее? — Ста-арья! За килограмм утиля — пятьдесят копеек! А еще-то что? Может, пистолет с пистонами, как случалось раньше? Взглянуть бы. Каску немецкую, утаенную, не пожалел бы любой паренек. Так не возьмет — нельзя ему брать ничего ни из трофеев, ни из нашего армейского. — Ста-арья! — крикнул дядька, задрав голову на тучу, брызнувшую дождем. Вся добыча его — сплющенный, обгорелый рукомойник да немного грязных тряпок на дне подводы. Так что с той куколкой — цена ей объявлена два с полтиной — он весь тут фронт объездит. Он поехал по деревне, стоя в длинной подводе, профессионально неразборчиво и зазывно выкрикивая: — Ста-арья, ба-арья, та-арья! Выбежавшие из избы две девчоночки бежали за ним, таща чего-то. — Дядь! Дядь! Едь сюда! Он погонял, не слыша, все дальше уходя от них вниз по деревне под нахлестывающим дождем. И скрылось это заблудшее видение прежней жизни: черная лошадь в лазоревом сиянии дуги, сундучок коробейника. * * * Дневная душа, перекликаясь с ночной, откочевывает, как только засыпаешь, оставляя ворох дня заступившей <35> сменщице. А та, ночная, — субтильней, чувствительней. И мытарит, мытарит… * * * "Ко всем гражданам. Все граждане данного района, незаконно взявшие государственное имущество и ценности, а также личные вещи и имущество отдельных граждан в период вторжения немецко-фашистских оккупантов, должны немедленно и не позднее 20 мая 1942 г. возвратить указанное имущество, вещи, ценности их владельцам. В случае невозвращения виновные будут привлекаться к ответственности по законам военного времени как мародеры и расхитители социалистической собственности. |