Онлайн книга «За плечами ХХ век»
|
– Вас любят. Вот и все. Слышу, Зина Прутикова велит суп с макаронами, что принесла из столовой Дама Катя, оставить для меня на утро. А сейчас мы приступаем к чаепитию. Кипяток с карамелькой. Какое это блаженство. Слава любви! 2В старом, некогда барском доме – чьем-то дворянском гнезде, где потом был главный корпус кумысосанатория, а сейчас классы Военного института иностранных языков, в большом зале накрыты столы. Вино в графинах, бутерброды на тарелках, сдоба… Электричество в люстрах (у кумысосанатория свой движок). Среди этого великолепия сидим присмиревшие, в чистых подворотничках. Командование устроило вечер для наших курсов. Вечер как бы новогодний, потому что Новый год на носу, и выпускной заодно – через несколько дней нам выдадут дипломы. Столы составлены буквой «П». За главным столом – начальство и преподаватели. Генерал Биази, красивый, импозантный, залитый электрическим светом, напутствует нас. Мы первый выпуск – лицо и марка курсов. Закончив говорить, он идет с бокалом в руке к нашим столам, бравурный и приветливый, галифе на нем с красными лампасами. За ним – строгий, подтянутый и очень высокий и прямой, в благородных сединах, полковник Крандиевский. Бокал держит за ножку длинными аристократическими пальцами. Мы осторожно стучим стаканами в их бокалы и не садимся – следом идет вереница помощников генерала. Добрые пожелания сыплются на наши головы. Выпиваем. В головах немного проясняется. Нас чествуют, оказывается. А вон и Самостин, сидит за столом начальства, левее, с преподавательского края, и ерзает, крутит головой, высматривает знакомых за нашим столом. Привет, Витя Самостин! И Грюнбах, цивильный, маленький, – там же за столом, с краю. В белой рубашке, при галстуке – это уж как всегда. За что пьем? «Чтоб всем нам встретиться после войны». Кто там за нашим столом такой шустрый, находчивый пустил тост? Еще недавно мы этих слов избегали. А с тех пор как немцев гонят от Москвы, опять заговорили: «после войны»… – Ну, чтоб не последняя! – А это Митька Коршунов хмуро тряхнул головой, светлая прядь волос упала на брови. Поднялся генерал Биази: – За победу! За победу над врагом, самым жестоким, самым коварным, какого знала за всю историю Россия, – за победу над фашистскими оккупантами! Встаем, опять чокаемся. Совсем недавно генерал Биази приезжал к нам принимать присягу, в черных неразношенных валенках. Какие это были тревожные дни для Москвы, для всех нас! Мне кажется, генерал был тогда проще, доступнее. Но, может быть, теперь просто больше порядка во всем и каждый придерживается своего места. В конюшне у строевой части вывешено объявление – можно получить броню на свою московскую жилплощадь. Еще недавно никому и в голову не пришло б такое. – Отчепись, – говорю Нике. Она сидит, ни слова не проронив, и тянет меня за рукав. – Тебе что, жалко? – простенько так обороняется, на себя не похожа. Рукав не отпускает. – Я загадала кое-что. Мне надо за талисман подержаться. Ну, тогда ладно, держись за мою пуговицу, не жалко. Наверное, загадала, получит ли в оставшиеся до отъезда дни письмо от своего «партикулярного несчастья». Что он за тип, не пойму. Наверное, вроде Грюнбаха. – Геноссе Грюнбах! Геноссе Грюнбах! – кричим. – К нам, пожалуйста… Он пробирается по залу. Один-единственный цивильный среди воинства. Как маркитантка на поле брани. – Друзья мои… Вероника Степановна! Я хотел бы вам пожелать… – Геноссе Грюнбах, ваше здоровье! – Prosit! – Чтоб не последняя, – говорит Ника, щурясь на хмурого Митьку. – Как это по-немецки? – Prosit! О, беспощадное электричество. Лацканы и рукава бостонового синего пиджака лоснятся вовсю на маленьком Грюнбахе. – Ангелина-матушка, квантум сатис! Ангелина улыбается Нике и смущенно отодвигает от себя тарелку с бутербродами. На ее широкой груди над клапаном кармана прикреплен сегодня значок парашютиста. А вот и Витя Самостин двинул из-за начальничьего стола сюда к нам, стараясь изо всех сил не вращать плечом и выпятив от усилия колесом грудь. Три кубаря у него на петлицах. Аттестовали парня. Мы плотнее сдвигаемся, и он протискивается на скамью между мной и Никой. Голова у него, как у солдата первого года службы, – шершавая. Только-только еще обрастает. Митька обрадованно тянется к нему через стол. И он трясет обеими руками Митькину руку. Митька – редкий сокурсник, к которому Самостин относится, можно сказать, с симпатией. – Ну как? Каково? А что? Ничего? Примерно так звучат их восклицания, если послушать со стороны. – Я-то? Сам видишь. – Митька обводит зал резким движением руки. – Благообразно, благолепно, благоговейно… Кидается к свежему человеку. Но наш Витя Самостин медлит, не братается. Я треплю его шершавую голову: – Да ты выпей. Не пьет. Митька одиноко допивает свой стакан, с грохотом ставит. – Братцы! – взывает громко. Что-то он сейчас учудит. Ребята на него озираются: думают, перебрал. Нет, не то. Он сутулится, вроде зябко ему. – Закругляйсь! Уже все было в ассортименте! Это он о мероприятии – о пристойных тостах, субординации, красных лампасах и бутербродах. В проходе между столиками прыщеватый сонный малый – слушатель Военного института – наигрывает на баяне популярные арии. А выступать с самодеятельными номерами под тот баян некому. Митька замечает напротив себя что-то такое, что приводит его в доброе расположение духа. – Не клади, брат, глаз! – говорит он Самостину, плутовато щурясь. И бедного Витю вгоняет в краску по самые корни отрастающих волос, он кулаками упирается в виски, смотрит молча в стол. А как только о нем забывают, опять поворачивается и лупится на Нику. Какое-то движение за нашим столом. Поднялась Зина Прутикова, переговаривается с баянистом. Видно, решилась спеть. Запевает. Такое легкомысленное, такое зажигательное… Анечка припадает горячей щекой к моему плечу, мечтательно глядит на волевой подбородок моего соседа – старшего лейтенанта Самостина. Зина поет. Здорово поет. Нам нравится. Особенно вот это: «Частица черта в нас…» Мы бурно хлопаем ей. 3Занятия продолжаются. Урок «Организация немецкой армии». Его ведет капитан с решительным пробором в густых каштановых волосах, довольно видный мужчина лет тридцати. Мы недостаточно внимательны, мы раздвоены. Душа наша уже отлетела, она в пути, и только тело присутствует здесь, в помещении райзо с окнами на главную улицу – белую улицу, ведущую к Волге и дальше – на фронт. |