Книга Воспоминания еврея-красноармейца, страница 40 – Павел Полян, Леонид Котляр

Иван Доронин с предметами роскоши (И подпись на обороте этой фотографии)

Иван Доронин. Февраль 1943

Справа внизу, в пилотке — Григорий Курочкин. Июль 1945

Андрей Михайлец

Павел Бриллиант. 21 мая 1944

Дмитрий Брицкий. 1945

А. Похителюк и Л. Котляр. Июль 1945

Сержант Василий

Первое письмо командира части, в которой служил Роман Котляр, его отцу

Второе письмо командира части, в которой служил Роман Котляр, его отцу

Удостоверение Леонида Котляра

Фрагменты письма Л. Котляра

Открытка Белле Каплунович, будущей жене. 5 июля 1941

Письмо Романа Котляра отцу

Офицеры вермахта проводят осмотр пленного красноармейца на предмет наличия обрезания

Роман Котляр. 1944

«Отобранного» еврея-военнопленного выводят из строя

В некоторых лагерях процедура поиска евреев сопровождалась оркестровой музыкой

Несчастных, однозначно опознанных как евреев, помечали Звездой Давида и, перед тем как уничтожить, изолировали от основной массы военнопленных

Пленные, избежавшие немедленного уничтожения, обрекались на долгие муки, которые для большинства закончились смертью

Жена училась в консерватории и была пианисткой. Каждое лето начиная с 1939 года она приезжала в Боярку, в противотуберкулезный санаторий, заменить тамошнего музработника на время отпуска. Там летом 1940 года я и познакомился с ней и с ее женихом, который потом погиб на войне.

Формально, по закону, никто не лишал меня права поступать в институт. Более того, участники войны принимались вне конкурса. Учительский институт давал возможность получить диплом через два года, которые мы надеялись просуществовать на заработки жены, мою стипендию и на то, что мне, быть может, удастся подзаработать во время учебы и летних каникул.

На вступительных экзаменах я сразу же получил двойку за диктант, так как сделал тринадцать ошибок. Это меня очень удивило: ведь в школе я получал по русскому языку в основном пятерки. Сказалось отсутствие практики письменной речи на протяжении всей войны. Провалив диктант, я не допускался к следующим экзаменам, но комиссия сделала для меня как для участника войны снисхождение: на устном экзамене мне показали мой диктант, где красными чернилами были подчеркнуты, но не исправлены, мои ошибки, и сказали, что если я их исправлю и объясню и сдам устные экзамены, мне за диктант поставят тройку. С этой задачей я справился и был допущен к следующим экзаменам, которые сдал на четверки.

Учился я лучше всех на курсе, но Сталинскую стипендию получал комсорг института, мой сокурсник и ровесник. А мне бы она ох как пригодилась: в мае 1948 года у меня родился сын и надолго заболела жена. Положение наше было просто бедственным, и вся надежда была на то, что хотя бы по окончании института у меня появится постоянный заработок.

Гром грянул в июне 1949-го: когда я уже сдал два госэкзамена из четырех, меня из института исключили. В приказе значилось: «по причине сокрытия факта биографии при поступлении в институт».

Инициатором этого приказа стал завкафедрой марксизма-ленинизма Бабенко. Майским утром 1949 года за несколько минут до начала занятий я поднимался по лестнице в плотном потоке студентов, когда он оказался рядом со мной. Слегка придержав меня за локоть, он обратился ко мне по фамилии (я был уверен, что он вообще не замечает меня среди прочих, поскольку у нас не преподает и за все время учебы я ни разу с ним не общался). Бабенко руководил чем-то вроде политического клуба и спросил, почему я ни разу за два года туда не заглянул. В нескольких словах я перечислил ему столько уважительных причин, что он мне даже посочувствовал. Но все-таки настоял на том, чтобы я прочел доклад перед студентами и назвал тему, заметив, как важно нашим студентам, большинство которых проживало на временно оккупированной территории, слушать подобные доклады. Я поспешил с ним согласиться и, к слову, сообщил, что и сам я был в плену и жил на оккупированной территории. Такое ему и в голову не приходило по отношению ко мне, еврею, еще и умудрившемуся при этом выжить. Потерю бдительности человек этот вряд ли мог себе простить, а мне — тем более. Я понял, что даром мне это не пройдет и надо ожидать неприятностей. И они не заставили себя ждать.