Онлайн книга «Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941-1945»
|
– По крестам бомбить не будут, – сказал старый доктор. По утрам комиссар собирал всю команду и читал вслух сводку, а потом объяснял, какие варвары фашисты и что наши неудачи временные, а гитлеровцы будут разбиты Красной Армией в пух и прах. Я слушала его и думала: «И зачем так длинно и так скучно? Без тебя знаю, что победим». Я считала, что комиссары должны говорить как-то особенно. Зажигательно и ярко. С примерами. Так говорить, чтобы душа наполнялась решимостью немедленно действовать. Я оглядывалась на своих товарищей и видела на их лицах только скуку. Странным все это казалось мне. Ведь когда мы собирались сами и обсуждали положение на фронте, каждый волновался, горячо высказываясь, и комиссар, случалось, присоединялся к нам. Он быстро овладевал нашим вниманием и рассказывал о боевых действиях так, что все мы кипели ненавистью к врагу. А на занятиях он как автомат. Скучный, нудный, неживой. Совсем иные специальные медицинские занятия. Речь доктора была яркой и выразительной. Это был на редкость остроумный человек. Слушая его, мы, молодые и неопытные, легко усваивали азы медицины. После этих занятий медсестра Лида экзаменовала меня и поучала: – Как ты будешь делать перевязку предплечья? – И подставляла свое плечо. – А что ты будешь делать при пулевом ранении в живот? – Остановлю кровь. – Как? – Ну… – Опять нукаешь? Возьми шприц. Покажи, как будешь делать укол. Я выполняла все ее требования с охотой, но при этом не отказывала себе в удовольствии поворчать: – Хорошо тебе! Твои родители – врачи. – И я прямо с пеленок все знаю… Учиться надо старательней. На этих занятиях я забывала все свои неприятности. Но подходил час обхода, и у меня начинался внутренний озноб. Вынув из кармана белоснежный платок, начальник короткими толстыми пальцами жирных рук проводил платком по полкам и, обнаружив пыль, истошно кричал. Я бессмысленно смотрела на его крутой, словно обрезанный подбородок, на покрасневшие, навыкате глаза, на прямые плечи, на которых покоилась круглая большая голова, и ничего не понимала. Почему он кричит? Я без конца мыла, вытирала, но в старые вагоны пыль проникала даже при закрытых окнах. После таких разносов я горько плакала, и тогда у меня буквально все валилось из рук. Я садилась у окна, прижималась лицом к прохладному стеклу и смотрела, как навстречу поезду бежали телеграфные столбы. Чудилось, что они радушно раскинули руки. Вагон шатало, бросало из стороны в сторону. Истошно орал паровоз. Мерно стучали колеса. Это успокаивало. А больше всего успокаивал лес, который тянулся темной волнистой линией. Это такое чудо природы – лес! Я люблю и могучий сосновый бор с уходящими в небо стройными колоннами-стволами; и веселые, ослепительно-белые березовые рощи; и хмурый, мшистый, задумчивый ельник; и столетние дубы-великаны; и нежную, нарядную рябину. Лес всегда снимает усталость и напряжение. Глядя в окно, я вспоминала сибирские леса, дом… Вспоминала своих школьных друзей: Петра Владимирцева, Васю и Мишу Карасевых, Ваню Приваленко, Мишу Суворова… Где-то там, впереди, – фронт, там они сражаются. А у меня пока одно оружие: слезы. Защитник Родины… Как-то после очередного обхода меня окликнул сержант из команды бойцов, добирающихся до фронта из госпиталей: – Сестричка, что случилось? Кто обидел? – Никто, – буркнула я. – Ну, не надо… Не плачьте. – А я и не плачу. – Может, я чем-нибудь помогу? – Не-ет. Мне нельзя помочь… – И я отвернулась. – Я вас, кажется, знаю. Я не откликнулась, неприязненно подумав, что сержанту просто хочется поболтать. – Вы жили в Тобольске? Я резко повернулась к нему. – Да-да, мы встречались с вами, – улыбался парень. – Помните последний день занятий в школе? Ну, вспомнили? Меня зовут Саша. А я Игоря встретил. – И тут поезд внезапно резко затормозил. – Потом расскажешь, Саша, – сказала я, бросаясь к выходу. Мы выскочили наружу. Над головой проплыли самолеты. Я решила, что это наши, и мысленно пожелала им удачи. Но машины вдруг развернулись. Бойцы заволновались: – Ах ты, холера ему в бок, сколько их! – И не торопятся… – Куда это они? – Гитлер не докладывал куда… – Зенитки где? Ни одна не тявкнет. – Все равно не собьют. – Чё болтаешь? Еще как сбивают! – Давайте, братцы, врежем им из автоматов! По перрону бежал офицер, размахивал руками и что-то кричал. Я отвернулась и опять посмотрела в небо. Оно было чуть сероватое от далеких облаков и близких сумерек. – Что рот раззявила?! – Офицер грубо рванул меня за руку. – Бомбить сейчас будут! А вы… – накинулся он на сержанта, – прочь от поезда! Мне не верилось, что будут бомбить, потому что у нас красный крест на крышах, и я продолжала стоять и глазеть на небо. – Ты что? – крикнул офицер. – Дура!.. – Он выругался и толкнул меня под прикрытие вокзала. За спиной что-то резко рявкнуло. Я не успела обернуться, как почувствовала, что лечу на красную кирпичную стену. Стена качнулась, поплыла куда-то в сторону. Сейчас свалится, раздавит, расплющит всех до единого… Сколько это длилось? Не знаю. Сквозь какую-то пелену, приглушавшую все звуки, я отчетливо слышала, как раскалывалась подо мной земля. На десять, на сто частиц… На одной из них, бесконечно малой, как на крохотной льдинке, я все-таки уцелела. – Сестра-а! Кругом бегали, оказывая помощь, мои товарищи, а я все стояла как в столбняке. – Помоги… – Кто-то дотронулся до моего плеча. Я подняла голову. Пожилой боец звал меня помочь корчащемуся в муках человеку. Я подошла к нему. И вдруг он завизжал и заплакал, да так жутко, что кровь леденела в жилах. Как подступиться к нему? Я наклонилась над ним. Начала перевязывать, но раненый не давался. Мои руки дрожали. Я делала все неловко, плохо, и от сознания этого меня охватили отчаяние и стыд. Раненый как-то захлебнулся, что-то булькнуло в его горле, потом он затих и лежал спокойно, как будто ему и впрямь помогла перевязка. У меня чуть отступило от сердца: наверное, ему все-таки стало легче. Но тут пожилой солдат, что просил меня перевязать, встал во весь рост и снял шапку. И тогда, поняв, что произошло, я громко, во весь голос, заплакала. – Молоденькая, – сипло сказал кто-то. – Не видела еще смертей. – Ладно, будет выть! – крикнул другой голос, зло и грубо. Налет продолжался. – Ложись! – закричал все тот же грубый голос. |