Онлайн книга «Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941-1945»
|
Но сотрясается земля, утробно ухают взрывы, шипит напоенный осколками воздух – нет конца. Тишина вернулась внезапно. Тишина более оглушающая, чем взрывы. Мне не верилось. Я продолжала вжиматься в землю, в тот целый кусок земли, что чудом уцелел от разрухи. Но минута, другая – по-прежнему тихо. Тело мало-помалу приобрело нормальные размеры, не казалось уже распухше-громадным. Я поднялась. По выжженной степи прыгало подгоняемое ветром перекати-поле – клубок сухих колючек. Все цело, ни одной воронки вблизи. Бомбы, оказывается, падали далеко в стороне. Самолеты, сыто урча, уходили к себе. Уходили, не наказанные за бесчинство. Опять ожила степь. По дороге шли люди, люди. Но где же Рая? Я металась среди людей и громко кричала, звала ее. Тщетно. Я повернула назад, навстречу потоку солдат, и тут перехватил меня парень в летной форме: – Что случилось? – Потеряла, потеряла подружку, – чуть не плача повторяла я одно и то же. – Потеряла, потеряла… – Найдем! Успокойся. Ты из женского полка? – Да. – А я из братского. Николаем зовут. Подбили фрицы. Ищу своих. – И мы тоже… ищем. Мы отошли в сторону от дороги, так чтобы лучше нас было видно, и искали глазами проходивших. Только бы найти Раю! К счастью, мы увидели ее скоро. Она тоже металась среди людей. – Рая! Рая! – закричала я. Теперь нам стало легче: с нами был парень. Он добыл где-то хлеба, воды. Накормил и напоил нас. А главное – с его помощью мы нашли свой полк. Вскоре наш полк прибыл на формировку в станицу Ассиновскую в Чечне. К сожалению, с этим местом у меня связано много печальных воспоминаний. Помню, как в клубном зале сидели мои притихшие подруги, а около сцены за покрытым красной тряпкой столом – трое мужчин: председатель военного трибунала, секретарь, член суда. Перед столом стоят две юные девушки, подсудимые. Бывают дни, которые запомнились с первой до последней минуты, запомнились каждой деталью, каждой мелочью, каждым произнесенным словом, каждой мелькнувшей у тебя мыслью. Всю мою жизнь, до последнего дня, они будут стоять перед моими глазами, ясные и четкие, как на экране… – Садись сюда, рядом, – это был голос комиссара эскадрильи Дрягиной, – и молчи! Я села у прохода. Шел допрос подсудимых. – Итак, – сказал судья, – САБ лежал на стоянке самолета… – Да, – подтвердила механик Тамара, – у хвоста. Испытывали в полете, а один САБ почему-то вооруженцы не забрали. Несколько дней он пролежал. Дождь его мочил, потом солнце грело… Мы с оружейницей Валей решили, что он уже не годен, испортился, а в комнате у нас голые окна. Вот и решили из парашюта занавески сделать. Мужчина на войне – это норма, мужчины обязаны там быть, а женщины призвали себя на ту войну сами. Война не была рассчитана на них: вместо чулок давали кальсоны и – никаких предметов женского туалета. Женщина же, она и на войне женщина. Выход быстро был найден. Светящиеся авиабомбы не всегда помогали нам в полете, особенно в лунные ночи. А из парашюта САБ получались прекрасные трусики, носовые платки и т. п. Из строп парашюта вытягивали нитки для шитья. Разумеется, никто этим не злоупотреблял. Брали на самое необходимое. Закрыться от улицы тоже была необходимость. Не раздеваться же при всех, на потеху зевакам. А где взять занавески? Вот и решились девчонки из парашюта САБа сделать занавески, не подозревая, что их обвинят в преступлении. Я сразу мысленно увидела ставшую нарядной комнату, которую не портили даже деревянные нары, на которых мы спали. Мы завидовали, хвалили. И вот… – Подсудимая… – Судья назвал фамилию оружейницы Вали. – Вы подтверждаете? – Да. САБ здорово промок. Он не сработал бы в воздухе. – Позовите свидетеля, техника эскадрильи по вооружению. Вошла Лида. Ну конечно же она сейчас подтвердит показания Тамары и Вали. Никто, по-моему, не сомневался, но она сказала: – Пригоден! – Но это же ложь, ложь, ложь! – крикнула я. – А ну, тихо! – приказал судья. – А то выведем из зала. Дрягина сжала мои плечи. – Успокойся! Тихо… Я замерла истуканом. Мысль метнулась к спасительному: «Вот кончится война!..» И споткнулась: «Да, кончится. Может, ты и выживешь. Привыкшая к огню, потерям, страданиям… Выживет, несомненно, и тот, кто готовил этот суд, и судьи выживут. Но как будете жить? Неужели ты думаешь – такая страшная война выветрится из тебя, из других? Выветрится без следа?» В зале сидели летчицы, бесстрашно летавшие на задания, скованные здесь страхом. Суд как страшный спектакль, а мы – лишние зрители тут. Я почувствовала себя лишней – кому буду нужна такой, отупевшей от войны?! Будущее казалось столь холодным, столь неуютным. Суд удалился на совещание. Люди высыпали на улицу. И тут я увидела примчавшегося начальника политотдела дивизии полковника Велюханова. Он подлетел к замполиту полка. – Что за балаган? – яростно крикнул он, не стесняясь нас. Рачкевич оправдывалась. Получилось так, что из командования полка никто ничего не знал: ни командир, ни замполит, ни начальник штаба. Выходило, что Смерш – это самое главное в армии. Могло ли так быть? Подполковник подошел к подсудимым и о чем-то с ними заговорил. До меня долетал только мягкий, добрый звук его голоса. Я увидела вдруг посветлевшие лица девчонок. Он их успокаивал! Что-то обещал… И во мне таяла тяжелая вселенская тоска, которая навалилась на меня в этом дощатом сарае-клубе, где шел неправедный суд. Да, сбитые самолеты, да, погибшие подруги, да, смерть каждый день – война! Она кончится, а жестокость останется. Когда читали приговор, я ничего не слышала, кроме цифры: 10 лет. В зале стояла мертвая тишина. И вдруг: Скорблю, что дух и разум не едины. Что на добро надежды нет в сердцах. Скорблю, что создан человек из глины, Замешенной на низменных страстях… И в поединке истинного с ложным Неистинное чаще верх берет… Кто это запел? Валя? С ума сошла, что ли? Растерянный секретарь суда подал ей ручку расписаться под приговором. Она спокойно взяла ручку, поставила подпись и, улыбнувшись, сказала: «Я прощаю вас всех». Война пройдет, а жестокость останется? Как я глупа! Война в разгаре, рядом линия фронта, с той и другой стороны нацелены пулеметы, а Тома и Валя хотят забыть вражду. Где она тут, жестокость? Нет, кончится война, и доброта, как половодье, затопит мир. Тогда я, конечно, не думала именно такими словами. В девятнадцать лет больше чувствуют, чем размышляют. Слезы душили… |