Онлайн книга «Ренегаты»
Кондуктор ногой спихивает железную лестницу со скобами. Я облегченно выдыхаю – часто паровозники используют веревочные лесенки, а у меня с ними напряженные отношения – я все время промахиваюсь ногами мимо выбленок. В вагоне кондуктор берет с нас плату, кивает на оружие. – В ящик! Безропотно убираем стволы – закон суров, но дура лекс. – Это тоже. – Он указывает на контейнер. – Не имеем права, – говорит Костыль. – Это ручная кладь. Мы – курьеры. – В ящик, – настаивает кондуктор. – Там печать Соляной, – вмешиваюсь я в разговор. – Все уже проверено. У нас тоже инструкция. – Ладно, – соглашается кондуктор. – Но пишите расписку, что вся ответственность на вас. В этом – вся суть паровозников. Они обязательно подстрахуются, обезопасят себя, подстелют соломки и переведут стрелки, чтобы в случае чего получить с вас компенсацию. Поэтому скорее всего и процветают. С контрабандистами у них вроде бы официально дел нет, но на самом деле ведут железнодорожники себя как та девочка из стихотворения моего любимого Киплинга: Если встретишь ты солдат, королевских слуг, Что ни скажут – примечай, отвечай не вдруг. Пусть милашкой назовут, ласке их не верь, Не сболтни, где кто бывал или где теперь! Два десятка пони Сквозь туман и мрак, Курево – клерку, Пастору – коньяк. Ни о чем не спросишь – Не солгут в ответ. Глазки в стену, крошка, А не джентльменам вслед! Вот так они и делают: «Я – не я, и лошадь не моя». За что и получают «куколку французскую небесной красоты», которая «в валансьенском чепчике». А погранцы остаются с носом. Наконец все формальности улажены. Хеленгарцы, у которых нет ни оружия, ни особой поклажи, только тощие дорожные мешки, давно уже расселись по своим местам и дают храпака. Кондуктор высовывает через бойницу в запертой бронедвери шестик с желтым кружком на конце – знак того, что его вагон готов к отправлению. Мы садимся на свои места в крохотной каморке с краю. Окон тут нет, вместо них – металлическая стенка с вентиляционными прорезями, за которой находится внешний коридор. Там располагаются дежурные стрелки из числа поездной бригады. Западный Сурган – неспокойное место, местные горцы имеют клондальские корни и уже много лет ведут ползучую партизанскую войну за отделение от Сургана и присоединение к метрополии. Нападения на поезда на этом маршруте случаются чаще, чем где-либо – ну, за исключением Аламеи, само собой. В общем, тут ухо нужно держать востро. Впрочем, в последние несколько лет сурганцы поприжали инсургентов, на железке стало потише, однако все равно до полного умиротворения этих земель еще далеко. «Трансвааль, страна моя, ты весь горишь в огне». – Спать будем по очереди, – объявляет Костыль не терпящим возражений тоном. – Ты первый, я дежурю. Со стороны паровоза раздается долгий гудок, вагон дергается и начинает набирать ход. – На фига? – спрашиваю больше из упрямства, потому что уже привык – мой напарник все равно настоит на своем. – Мы же в поезде. – Ты разве еще не понял? – Костыль смотрит на меня, как на приготовишку. – Ставки слишком высоки, так что возможны любые неожиданности. Все, спи, к обеду разбужу. * * * Ездить в броневагонах – то еще удовольствие. Сиденья узкие, жесткие, все скрипит, гремит, лампочка под потолком, забранная сеткой, не гаснет ни днем, ни ночью. Пахнет железом, порохом и гарью. Спать в таких условиях подобно пытке, но еще хуже бодрствовать – сидишь и тупо пялишься на крашенную зеленой краской перегородку или такую же унылую дверцу, ну или на своего попутчика. Собственно, именно от попутчика и зависит, получится скрасить дорогу или нет. Можно поиграть в кости, в карты, в «две палочки», сурганскую народную игру, чем-то похожую на настольные городки. Можно, в конце концов, просто поболтать «за жизнь», но Костыль в этом плане оказывается никчемным спутником. Он или спит, или сидит и молча смотрит перед собой. Робот Вертер какой-то. Мы едем весь день, ужинаем, запивая тушенку и сухари кипятком, останавливаемся на каких-то промежуточных станциях. Наступает ночь, поезд продолжает свой забег на север. Ничего не происходит. Оно и к лучшему, конечно, но вынужденное безделье доводит меня до бешенства. Черт побери, если бы я знал, что все так обернется, взял бы с собой пару книг с Земли. Это, конечно, лишний груз, но зато было бы не так скучно. В полночь Костыль коротко сообщает, что сейчас моя очередь дежурить, и засыпает. От нечего делать я пытаюсь вспомнить какие-нибудь песни или стихи про поезда, паровозы и железную дорогу. На ум приходит гленмиллеровский «Поезд на Чатаннугу»: Эй, друг, постой, Здесь этот поезд на Чатаннугу? Здесь! Здесь! Путь номер пять. Друг, дай тебя мне обнять. Мне по плечу Поезд на Чатаннугу. Есть на билет – И сверху пара монет. Из Пенсильвании ты отбыл где-то в три сорок пять, В Балтиморе ты успел журнал дочитать, Блюда в ресторане, Пик твоих мечтаний – Ветчина с яйцом, что ел ты в Керолайне. Свистнет пару раз перед границей свисток, Виски выпил, и Теннесси уже недалек. Уголь весь заправить, Чтобы ход не сбавить, У-у… И в Чатаннуге ты, дружок! Дальше я не помню, но память зачем-то выталкивает из глубин бессмысленную информацию о том, что американский городок Чатаннуга – побратим Нижнего Тагила. А потом я вспоминаю тяжелое, жуткое стихотворение Смелякова «Паровозное кладбище»: Кладбище паровозов. Ржавые корпуса. Трубы полны забвенья, свинчены голоса. Словно распад сознанья – полосы и круги. Грозные топки смерти. Мертвые рычаги. Градусники разбиты: циферки да стекло – мертвым не нужно мерить, есть ли у них тепло. Мертвым не нужно зренья – выкрошены глаза. Время вам подарило вечные тормоза. Меня буквально передергивает от этих чугунных слов; от них веет могилой, смертельной одурью, чем-то нечеловеческим, громоздким и тяжеловесным, как Вторая мировая война: Больше не раскалятся ваши колосники. Мамонты пятилеток сбили свои клыки. Эти дворцы металла строил союз труда: слесари и шахтеры, села и города. Шапку сними, товарищ. Вот они, дни войны. Ржавчина на железе, |