Онлайн книга «Синие ключи. Книга 1. Пепел на ветру»
|
Максимилиан неуверенно улыбнулся. На лице Кантакузина его улыбка отразилась как в подмороженном и затемненном зеркале. – Аркадий, пойдемте! Камарич, уже в шинели, подал Аркадию пальто. Аркадий стоял, схватившись обеими руками за бортик гроба, и завороженно смотрел внутрь. Там размашистыми шагами, бойко шевеля чешуйчатыми, когтистыми лапами, деловито маршировала небольшая черепаха. Дошла до цветка, вытянула морщинистую шею и стала объедать лепестки. Ее панцирь представлял собой орнамент из платоновых тел. – Что это, Лука? – шепотом спросил Аркадий. – Это Гретхен, муза петербургского поэта. Он ее всюду с собой носит. Да пойдемте же! Извозчик ждет… – Кто они? – в пространство спросил Максимилиан Лиховцев. – Мне кажется, что я где-то видел обоих… – Врача, как его… Андрей Арабажин? – это вряд ли. – Опирающийся на друга Май отрицательно помотал головой. – От него земством за версту несет. И критическим реализмом. Мы для него – уроды, вроде препаратов в банке. А вот Лука Камарич – регулярно бывает в кругах, потому – легко… – Он по профессии геолог, а по убеждениям, кажется, эсер. Из радикальных, – уточнил Апрель. – Думаю, что Арабажин тоже… по партийной части… Их по глазам видно. – Макс, может быть, вы встречались в тюрьме? – ровно предположил Александр. – Раз они оба революционеры… – Нет-нет. – Максимилиан потер пальцами высокий лоб. – Раньше… раньше… я сейчас вспомню… Оборона университета! Конечно! Алекс? – Мне по этому поводу помнить нечего, – сухо возразил Александр. – Я тогда работал в библиотеке. Но, против воли Александра, в воспоминания кузены погружаются вместе. Москва, октябрь, 1905 год Весь сентябрь Москву трясло. Каждый день что-нибудь да бастовало: заводы Гоппер и Бромлей, фабрика Эйнем, аптеки, трамвайное депо, конная станция – работа вставала везде, где появлялись серьезные граждане от социал-демократической партии, умевшие очень доходчиво объяснять людям ближайшие перспективы. А точно никто ничего не знал. Газеты выходили через раз, да и те питались только слухами: телефонная связь бездействовала, и телеграф благодаря неизменным успехам неведомых охотников за медной проволокой молчал тоже. Почти встали и железные дороги. На улице темь, слепые окна, витрины заколочены щитами. Люди наполняли все сосуды водой, но водопровод пока работал. На Тверской и Страстной площадях что ни день – митинги и стычки с казаками. Удивительно, но народ с одинаковым энтузиазмом вопит и в ответ на слухи о царском манифесте, и на призывы громить лавки на Кузнецком мосту. Часто кричат «ура!» конституции и громят лавки одни и те же люди. Весело и страшно, и как будто никто ни за что не в ответе. Лихорадочные, нервические сумерки продолжались уже который день. Лекции в университете с начала учебного года не читались. Доступа в аудитории не было никому. Все, что оставалось воинственно настроенным студентам, – клубиться вокруг церкви Св. Татьяны, митинговать, в открытую раздавать листовки забастовочного комитета, ведшего переговоры с бессменно заседавшей Думой, и строить планы дальнейших боевых действий. Впрочем, студенты историко-филологического факультета Максимилиан Лиховцев и Александр Кантакузин шли в университет вовсе не митинговать. Научный руководитель – профессор Муранов – поджидал их в своем кабинете на втором этаже. Маленькое помещеньице с глубоким оконным проемом, выходящим на Кремль, плотно заполняли дубовые шкафы с книгами, каталожные ящики и короба, в которых хранились папки, тетради, связки бумаг и просто бумаги разного формата и значения. Находилось место среди книг и бумаг и фаянсовому кофейнику, который неизменно приносил могучий и древний, как сами эти стены, смотритель этажа Иван Севастьянович – когда профессор являлся в кабинет слишком рано или засиживался там допоздна. И в этот вечер, несмотря на общую взбудораженную атмосферу и хаотически перемещающийся по коридорам и лестницам народ, мирный кофейный и родственный дух витал в тусклом электрическом освещении, склоняя к тишине и кропотливым научным штудиям. Родственный – потому что профессор Муранов приходился обоим двоюродным дядюшкой. Но в вопросах научных – никаких скидок на родство! Максимилиану в эти дни наука кажется далекой, как свет луны. Оставив Александра и дядюшку, выясняющих нечто из средней истории, убегает. История творится сейчас! Тусклые свечки у кафедры отбрасывают колышащиеся тени на море голов. Митинг эсеров. С кафедры красивый горбоносый человек бросает слова, как пригоршни зерна в дымящуюся пашню: «Завтра сорок тысяч с ног до головы вооруженных рабочих явятся в такой-то час перед Думой. Подлец тот, кто не придет туда! За общее счастье – в борьбе до победы!» – Кто это? – спрашивает Максимилиан. – Товарищ из железнодорожников, – отвечают ему. – Какая-то сербская фамилия… – …все надо переделать, от и до! Понятно, Саша? Главное – уяснить раз и навсегда, что собственная концепция хороша и замечательна только при надлежащем обосновании! Иначе это очередная спекуляция! Всё, всё, всё! В библиотеку и за источники! Никаких возражений профессор Муранов слушать не желал. Александру оставалось утешаться лишь тем, что не так плоха его работа, как дядя просто не в духе. Неудивительно – в такое-то время! Слабое утешение. В аудитории, где профессор Муранов обычно читал из италийской истории, мрачный коренастый человек с широким честным лицом составляет списки десятков и одновременно отгавкивается кому-то в сторону: «Это – бред, коллеги! Серную кислоту нет смысла лить с крыши музея! В древности лили расплавленную и подожженную смолу! Спросите, наконец, у историков!» «Завтрашнее выступление должно быть хорошо организовано, иначе поражение неминуемо! Без дисциплины восстание превращается в бунт – спросите у историков!» – Я – историк! – почти против воли откликается Александр. – Вас записывать? – фиксирует на Кантакузине усталый взгляд. – Завтра у Думы… Сегодня в лаборатории… – Категорически – нет! – шарахается Александр. – А зачем вы тогда здесь? – удивляется. – Пришел в библиотеку. Серо-зеленоватые, в цвет скошенного сена глаза на мгновение прикрылись тяжелыми темными веками. Ответа не последовало. – Кто это? – спрашивает Александр у пробегающего мимо однокурсника. – Товарищ Январев, – отвечает тот. – Из медиков. Интерн. Один из руководителей студенческой дружины. Максимилиан с детства хорошо бегал – обгонял сверстников и даже более старших ребят. С Думской площади бежал со всеми, на Тверской и в Долгоруковском переулке был уже впереди. Крики: «Охотнорядцы!» Треск выстрелов. Офицер и солдаты с дергающимися мускулами лиц, с бегающими, белыми глазами. Стихия! Одним из первых проскочил в открытые ворота университета. С налету принял участие в строительстве баррикады: таскал ящики, доски, узнавал и выкликал пароли, зачем-то калил в спешно разведенном костре выдернутые из ограды железные пики. |