Книга Сад вечерних туманов, страница 38 – Тан Тван Энг

Большим и указательным пальцами он поправляет узел галстука.

– Я осмотрителен в разговорах об этом аспекте своей работы.

– Так оно и должно быть.

– Хоримоно никогда не признавались японской публикой, однако есть богатые коллекционеры, желающие иметь в собственности образчики татуировок, созданных знаменитыми мастерами хоримоно, – говорит Тацуджи. – Случается, человек изъявляет желание продать свою кожу: я действовал как посредник в подобных сделках.

– И сколько же стоит человеческая кожа?

– Цены разнятся, – отвечает Тацуджи. – Это зависит от личности художника, редкости его работ, качества и размера конкретного произведения.

Ко мне возвращается память о музее в Токио, где я побывала десять лет назад. Известность музею принесла собранная в нем коллекция татуировок. Разного размера и возраста, они хранились заключенные в рамки под стеклом. Я ходила среди развешанных по стенам экспонатов, всматривалась в поблекшие краски на человеческой коже, испытывая отвращение и одновременно будучи не в силах глаз оторвать.

– Что заставляет вас проявлять интерес к татуировкам?

– Реальности укиё-э и хоримоно накладываются друг на друга, – продолжает Тацуджи. – Немалое число хороти создавали и гравюры на дереве.

– Да, да, вы это мне уже говорили. «Они черпали из одного источника». Ну, а теперь назовите мне подлинную причину.

Он делает глубокий вдох и затем шумно выдыхает:

– В первый же раз, когда я увидел хоримоно, которое Аритомо-сэнсэй нанес на спину моему другу… в то время я еще ничего не знал о татуировках, но уже тогда понял, что она великолепна, что это – произведение искусства. Я подумал: как чудесно, что мастер укиё-э способен создавать такие рисунки на человеческом теле. Увидев то хоримоно, я на всю жизнь сделался одержим ими.

– Та татуировка… вашего друга… она не сохранилась… после его смерти?

Тацуджи покачал головой.

– Я много лет разыскивал другие хоримоно, созданные Аритомо-сэнсэем, но ни одной не нашел.

Он умолкает на мгновение. Потом продолжает:

– Татуировки, которые творят мастера-хороти, можно искать очень усердно, однако человеку со стороны, вроде меня, трудно попасть в их закрытый мир, – взгляд его падает на укиё-э на столе. – Чтобы завоевать их уважение, их доверие, мне пришлось самому татуироваться.

Это признание, сделанное мне, с которой он виделся всего дважды, было свидетельством необычайной, едва ли не интимной близости.

Я села на край стола, скрестив вытянутые ноги. Они, ноги-то, у меня все еще хороши на вид: крепкие, не запятнанные никакими печеночными бляшками, и никаких переплетений варикозных вен.

– У вас татуировка на все тело?

– Хоримоно? О нет. Нет, я попросил нанести татуировку вот сюда, – он проводит правой рукой по левой, от плеча и на ладонь, не доходя до локтя.

Как я ни вглядываюсь, различить под рукавом ничего не могу.

– Трудно было найти хороти, который согласился бы поработать на моей коже. Нужны были рекомендательные письма и поручительства. Но даже заручившись ими, я получал отказы. В конце концов один мастер согласился. Стоило мне сделать татуировку, как пошел слух и другие хороти стали рекомендовать мне своих клиентов, тех, кто желал продать свои хиромоно.

– Мне бы хотелось взглянуть на нее, – произношу я, понимая, что нарушаю все правила приличия.

Большой палец Тацуджи тычется в узел галстука. Он вынимает серебряную запонку у себя на левом запястье. Затем закатывает рукав – движения его настолько точны, что каждая складка получается одной и той же ширины, примерно в полтора дюйма [142] . Закатав рукав до локтя, он засучивает его до самого плеча, обнажая татуировку, занимающую верхнюю часть руки. Я встаю со стола и склоняюсь, чтобы рассмотреть поближе. На фоне серых облаков два журавля летят один за другим, почти касаясь друг друга.

– Птиц художник схватил хорошо, – говорю.

– Но этому рисунку далеко до того, что изобразил Аритомо-сэнсэй на моем друге.

– Жене вашей понравилось, когда вы впервые явились с этим домой? – спрашиваю я.

– Я никогда не состоял в браке, – он оглаживает одного из журавлей. – Как и вы.

Последнее замечание я пропускаю мимо ушей, углубившись в разглядывание цветных изображений у него на руке.

– То, что вы рассказали мне об Аритомо… что он был художником по татуировкам… Если о таком узнают все, это погубит его репутацию.

– Его имя обретет бессмертие.

– Созданные им сады уже сделали его бессмертным, – поправляю я его.

Тацуджи расправляет рукав теми же выверенными движениями.

– Сады со временем меняются, судья Тео. Их первоначальные рисунки пропадают, стираемые ветром и дождем. Сады, разбитые Аритомо-сэнсэем, в своем первозданном виде больше не существуют, – добавляет он, застегивая запонку. – А вот татуировка… татуировка может сохраняться вечно.

– «Даже самая бледная краска переживет память людей», – невесть откуда приходит ко мне старинная китайская пословица, и я пытаюсь сообразить, где слышала ее прежде.

– Только если она сохраняется должным образом, – замечает Тацуджи.

– Много лет назад я отправилась на поиски садов, сотворенных Аритомо. То был один-единственный раз, когда я совершила поездку в Японию.

– Вы нашли их? – выражение его лица говорит мне, что ответ ему уже известен.

– Отыскать их было трудно, – признаюсь я. – Старые семьи, для которых он создавал сады, умерли после войны, наследники рассеялись, дома их предков были проданы или поделены. На местах, где когда-то были сады, возводились жилые дома или прокладывалась дорога. Я нашла всего один из его садов, который существует до сих пор. Его превратили в сквер для тамошней округи.

– А-а, это в Киото, в старом пригороде Чусожима. Я был там.

– Когда я вошла в него, то сразу поняла, что сад не такой, каким он его изначально задумал. В нем не было его души.

– Югири – единственный сад, до сих пор сохраняющий его отпечаток, – говорит Тацуджи.

Я потянула из лежащей на столе кипы последнюю гравюру. Триптих: три вертикальные ромбовидные рамки, почти сходящиеся вместе, пирамиды с отрезанными вершинами. Предметы внутри рамок утратили форму. Чувствуя неожиданное головокружение, я, поддерживая себя, упираюсь ладонью в стол, прихожу в ужас оттого, что моя болезнь принимает другой оборот, лишая меня способности осознавать очертания и формы. Об этом врачи ничего не говорили. Несколько раз моргаю глазами – все равно предметы остаются искаженными.