Книга Терпеливый снайпер, страница 51 – Артуро Перес-Реверте

– Последовательность действий знаешь? Нанести контуры, заполнить, раскрасить… Я наношу, ты заполняешь красным. Идет?

Он протянул мне еще пару резиновых перчаток. Сам надел другую. И присел рядом.

– Поезд пройдет – тогда.

Поезд появился спустя полминуты. Показались два страшных огненных глаза, а перед ними несся нарастающий грохот. Подражая Снайперу, я зажала уши – и тут в каких-то двух метрах от нас пролетел, рассыпая искры, длинный сполох, распадающийся на подвижные прямоугольники света, – пролетел и скрылся в тоннеле, оставив во мне такое ощущение, будто промчался он по мне, раздавив и оставив пустоту в ушах и в легких вместе с едким, бьющим в ноздри запахом сильно разогретого железа и резины.

Еще не вполне стихла дрожь во всем теле, отозвавшемся на грохот состава, а Снайпер положил мне руку на плечо:

– Пора. Много дела.

Мы вышли в тоннель по путям. Не без растерянности я взглянула на своего спутника, ожидая инструкций. Силуэт его против света четко вырисовывался на стене – голова в капюшоне, вытянутая левая рука с баллончиком, откуда с шипением уже вырвалась первая струя белой краски, прочертившая огромную дугу. Я поняла, что он с поразительной скоростью и слаженностью провел сверху вниз виток, выпуклой частью обращенный влево, и сейчас же, сантиметрах в шестидесяти от него – другой, обращенный вправо, так что получилась огромная заглавная буква S, первая буква его тэга.

– Заполняй контур.

Я как во сне шагнула вперед. Белый контур был виден отчетливо. Я встряхнула баллончик, вскинула руку и сверху вниз, равномерно раскачивая аэрозоль туда-сюда, начала закрашивать красным пространство внутри буквы. Снайпер рядом со мной – почти плечом к плечу – выписывал следующие контуры. Я уже завершала свои труды, дойдя до самого низа, когда из тоннеля донесся рев налетающего поезда.

– Давай в нишу, – сказал Снайпер.

Гибельные фары приближались, освещая изгиб тоннеля. Мы торопливо метнулись в свое тесное убежище; я поставила баллончик на землю, заткнула уши, а в это время налетевшая в невыносимом свете и грохоте змея резким толчком встряхнула меня, точно я оказалась в центре торнадо. Лихорадочно застучало сердце. На миг от страха и напряжения захватило дух. Потом немного пришла в себя, схватила аэрозоль и снова взялась за работу. Снайпер уже был на своем месте и продолжал выписывать контуры букв.

– А ты вправду думаешь, что Крот прав? – спросил он внезапно. – И я ношу маску?

Я вздохнула – медленно и очень глубоко, – чтобы успокоиться.

– Не знаю. Но в одном уверена. Мертвые – не выдумка. Те, кто погиб, вверив тебе свою душу, погибли на самом деле.

Крепче стиснув в руке спрей, я усердно закрашивала вторую букву. И лишь чуть погодя добавила:

– И если ты обманул их, нет тебе прощения.

– Но ведь это никому не дано знать до самого финала, нет? А до тех пор буду жить под сенью благодатного сомнения.

Он отступил на пути, чтобы оглядеть всю композицию.

– Единственно возможное искусство должно иметь дело с человеческой глупостью. Превращать искусство для дураков в такое, где быть дураком даром не проходит. Я возношу глупость и абсурд нашего времени до уровня шедевра.

– И называешь это интервенциями.

– Именно так.

– Да, конечно, ты никого не ценишь, никем не дорожишь… С каждой минутой я понимаю это ясней. Ты в грош не ставишь всех нас. Презираешь даже тех, кто следует за тобой. Может быть, как раз потому, что они за тобой следуют.

– Чем плохо презрение как основа творчества?

Он сказал это холодно. Потом нырнул в нишу и вернулся, держа в каждой руке по баллончику.

– Ты что же, веришь, будто террорист любит человечество, за которое якобы сражается? И убивает людей, чтобы их спасти?

Он наносил краски двумя руками одновременно. Да, вот оно, подумала я. То, что он произнес только что. Дал наилучшее определение себя.

– Мы не заслуживаем выживания… – Он остановился, чтобы полюбоваться эффектом, который произвели эти слова, и вновь взялся за дело. – Мы заслуживаем пули в лоб – каждому из нас, одному за другим.

– Терпеливый снайпер.

– Именно так, – повторил он, словно не замечая моей горькой насмешки. – Но некоторое время назад терпение у меня лопнуло.

– И все эти погибшие…

– Ты достала меня, Лекс. Достала со своими погибшими… Это была часть интервенции. Погибшие превращали ее в нечто серьезное. И настоящее.

Я оторвалась от работы и взглянула на него. Потом почувствовала у своих ног какое-то копошение. Крыса. Преодолев дрожь омерзения, я отшвырнула ее носком.

– То есть, убийство – то же, что искусство. Ты это хочешь сказать?

– Никто не говорит про убийство! Полегче на поворотах! Я никого не убивал. Это совсем не одно и то же. Я всего лишь намечаю контур абсурда. А заполняют его краской другие – и за свой счет.

Он жестом приказал мне вернуться к работе, и я повиновалась.

– Я даю им славу, – сказал Снайпер спустя несколько секунд, когда слышалось только шипение краски. – Даю по утрам свежий запах напалма. Даю…

– Тридцать секунд над Токио?

– Именно так, – в третий раз сказал он. – Они переживают острые ощущения. Оттого, что чуют опасность. Оттого, что идут туда, где могут погибнуть, – и знают это. Встречают смерть достойно. Ответственно, я бы сказал.

– Отрешенно?

Это определение ему, судя по всему, не понравилось.

– Не только, – жестко ответил он. – Они ведь не только расписывали стены. Ты же на себе испытала, что это такое… Проникать… Сражаться… Прятаться и чувствовать, как бьется сердце, когда все ближе шаги тех, кто тебя ищет. Многие были обязаны этими ощущениями мне.

– А потом они погибали.

– Кое-кто погибал. Но все мы умрем. Рано или поздно. А эти что – намеревались жить вечно?

– А такими понятиями, как «жалость» или «не виноваты ни в чем», ты в свое время не обзавелся?

– Невиноватых в мире нет. Да и они были уже не дети.

Раздался нарастающий грохот, который опережал свет фар. На этот раз поезд шел с противоположной стороны. Но мы все равно юркнули в наше убежище. Состав, гремя, умчался и скрылся за изгибом тоннеля.

– А что касается жалости, с чего бы мне их жалеть? – снова заговорил Снайпер, когда мы взялись за работу. – Я помогаю Вселенной проверять ее правила – вот и все, что я делаю.

– Это и есть искусство?

– Разумеется. Единственно возможное. Постоянная бомбежка объектами, призванными манипулировать зрителем, стирает грань между подлинным и поддельным… То, что делаю я, возвращает ощущение реальности со всем ее трагизмом.

– Я только нигде тут не вижу слова «культура».