Онлайн книга «Катрин Карамболь»
|
– Ну-с, Шевро, могу вам предложить пятьдесят самолётных кресел от «Констеллейшн». Что скажете? – Кресел для чего? – вытаращил глаза Шевро. – «Констеллейшн» [4] . Я же говорю, самолёт такой… – А зачем они мне? – Ну-у, например, можно сделать из них кресла для кинотеатра. Шевро раскрыл рот ещё шире. – Точно! Ну, у вас и фантазия! Ну, вы даете, Карамболь… Хорошо, я их возьму. Нет, вы меня, правда, изумляете… Я читала в его глазах такой восторг, что и сама пришла в изумление. Так чем же всё-таки папа занимался? Однажды я его об этом спросила. – М-м-м… как бы тебе это объяснить?.. Чтобы регулировать грузопотоки в Европе, в каждой стране действуют специальные транспортные конторы, а во главе их… В общем, проще говоря, мне присылают разные ящики и бандероли, а я их пересылаю дальше. Затем я получаю новые ящики. Ну, и так далее. Он глубоко затянулся сигаретой. – Скажем так, я работаю с грузами. Где-то с апреля папа начинал водить меня на прогулку в скверик у церкви Сен-Венсан-де-Поль. Ещё туда приходили гулять несколько девочек из моего класса, и мы играли до шести часов. Папа сидел на скамейке и приглядывал за мной краем глаза, а чернявые усачи в поношенных пальто – те самые, из ресторана, и Шевро тоже с ними – поочерёдно подсаживались к нему. Они что-то ему говорили, а папа делал пометки у себя в блокноте. Когда солнце садилось, мы за руку с папой шли вниз по улице Отвиль. Папа говорил: – Кастерад опять будет ворчать. Он не понимает, как можно проводить деловые встречи в сквере. Но это же глупо… В такую погоду куда лучше работается на свежем воздухе. Кастерад поджидал папу в конторе за своим столом. Как правило, он, действительно, начинал ворчать. – Хорошо поработалось, Раймон? – спрашивал папа. – Кто-то же из нас должен здесь работать. Он важно выпячивал грудь. – А вы, мадмуазель, – обращался он ко мне ещё более сухо, – произведения каких французских поэтов вы сегодня изучали в школе? – Виктора Гюго и Верлена. – Ничего нового. Как будто других поэтов нет. Поэзия весьма обширна. Например… В такие минуты его нельзя было перебивать. Папа садился за свой стол, а я оставалась стоять. Месье Кастерад доставал из внутреннего кармана сборник своих стихов. – Сейчас я вам зачту образец французского стихосложения… Настоящего стихосложения. И он монотонным голосом принимался читать нам свои стихи, задавая ритм взмахами руки. Я до сих пор помню первые строчки одного из этих стихотворений, к которому, он, похоже, питал особую нежность: О, Бетти и Мари, чья шея белоснежна, Где клятвы те, что с уст слетали молодых Осеннею порой в кастельнодарском парке? Я забиралась к папе на колени и вскоре засыпала. Проходило немало времени, прежде чем папа меня будил. За окном было темно. – Он ушёл, – устало говорил папа. – Можешь надеть очки… Я помогала ему закрывать склад.   По утрам папа меня поднимал, готовил завтрак и накрывал на стол в гостиной, которая служила нам и столовой. Открывая жалюзи, папа довольно долго стоял у окна. Он окидывал взглядом крыши и сверкающий стёклами Восточный вокзал, который был совсем-совсем рядом. Завязывая галстук, он иногда задумчиво, а иногда очень решительно говорил: – Ну, кто кого сегодня, госпожа Жизнь?  А ещё у нас была такая игра: по утрам, когда папа брился, он непременно гонялся за мной по всей квартире с намыленным помазком, стараясь вымазать мне лицо пеной. После этого нам обоим приходилось хорошенько вытирать очки – все стекла были в мыле.   Как-то в воскресенье за завтраком мы услышали, что кто-то звонит в дверь склада. Я помогла папе поднять металлические шторы. Перед складом стояла огромная крытая брезентом фура, на которой было что-то написано по-испански. Трое мужчин начали выгружать оттуда какие-то ящики и ставить их на тротуар. Папа велел им занести ящики на склад, а сам пошёл звонить месье Кастераду на квартиру, которую тот снимал. Трое приехавших протянули папе накладную. Папа подписал, и фура, взревев мотором, уехала.  Папа с месье Кастерадом вскрыли ящики. Внутри оказались статуэтки балерин. В некоторых ящиках статуэтки были разбитыми, и мы аккуратно разложили все осколочки на полках склада. Потом папа опять заколотил ящики с целыми статуэтками и кому-то позвонил. Говорил он при этом не по-французски. Когда папа положил трубку, месье Кастерад сказал: – Осторожнее, Жорж. Вы ввязываетесь в опасную авантюру. Накладную, которую вы подписали, не примут на французской таможне. Помните, что случилось с партией в тысячу австрийских горнолыжных ботинок, которые вы перевезли через границу? Эти ваши ботинки могли бы завести вас ого-го как далеко. Если бы не я, сидеть бы вам тогда за решёткой… Но папа снял очки и молчал. После обеда приехала другая фура и увезла ящики с балеринами. Остались только разбитые фигурки. После этого мы с папой несколько вечеров подряд играли, склеивая кусочки статуэток и расставляя их на полках. А потом любовались рядами балерин. – Скажи-ка, Катрин, – спросил папа, – тебе хотелось бы стать балериной? Как мама?  Я помню свой первый урок балета. Папа выбрал школу неподалёку – на улице Мобеж. Наша преподавательница, мадам Галина Измайлова, сразу подошла ко мне и сказала: – Очки придётся снять. Сначала я завидовала другим ученицам, которые очков не носили. Хорошо им! Но подумав, решила, что мне даже лучше: я могу жить в двух мирах – в очках и без них. Балетный мир совсем другой: в нём не ходят, а делают жете [5] и антраша. Это тот самый призрачный, туманный и мягкий, мир, который я видела без очков. После первого занятия я сказала папе: |