Онлайн книга «Убежище 3/9»
|
– Огнестрельное оружие? Колюще-режущие предметы? Наркотики? Взрывчатые вещества? Ну да, сейчас я выложу на стол пару стволов, большой пакет героина и перочинный ножик в придачу, придурок. Молча смотрю на него, безо всякого выражения. Мне почти смешно. – Сигареты – больше одного блока? Есть? – хищно косится по сторонам. А то… У меня тут целый склад. Ну, давай, давай, ищи сигареты, больше одного блока. Молчу. – Незадекларированные товары, подлежащие декларации? Без комментариев. – Что-то здесь не так… Что-то нечисто… – сам с собой рассуждает белорус. – Куда, собственно, направляемся? Молчу. «Куда едете?» – пишет он аршинными буквами на моем голубом листочке. «На кладбище», – пишу в ответ буквами помельче – и впервые за пару дней улыбаюсь. В прошлый раз, помнится, моя улыбка предназначалась Томасу… – Не понял, – мрачно сообщает белорус. «Посетить могилы родственников в России», – дописываю я. – Встаньте, пожалуйста. Сижу, молчу. – Встаньте. Сижу. Он жестами показывает, что нужно встать. Пошатнувшись, встаю. Он принимается ощупывать меня – с головы до ног. Недовольно мычу. – Терпи-терпи! Это еще цветочки, – говорит он. – У смородины они с тобой еще не то будут делать… Там, блин, такая граница… такая таможня… мало не покажется! У смородины?.. Граница?.. Цветочки?.. Интересно, кто из нас бредит: он или все-таки я? Скорее, я… Это ведь я умираю. – Ну, скатертью дорожка, – говорит белорус и выходит из купе. * * * Жалостливо подвывая, железный ящер втискивается в какой-то крытый застекленный амбар и резко останавливается, истерично взвизгнув. Дальше ехать некуда: это тупик, ловушка. С разных сторон к нему осторожно приближаются люди в оранжевом, окружают его. У них в руках гигантские копья-отвертки, отбойные молотки и гаечные ключи. Что-то грохочет под потолком – оттуда высовываются большие железные крюки, покачиваясь, ползут вниз, царапают ящеру спину. Он терпит, подрагивая. Затравленно дышит в лица окруживших его людей горелой резиной. Они подходят к нему вплотную – и умело разрубают надвое. Хвост – три или четыре последних вагона – быстро увозят куда-то по рельсам. А тело осторожно приподнимают домкратом. Мне, сидящей внутри этого тела, передается вдруг его дрожь, его ужас. Сейчас ему сменят колеса – и отпустят его. Он уйдет. Это будет уже не он. Впервые за долгое время мне становится страшно. И еще очень холодно. Странно – но паника придает мне сил. Я вскакиваю с полки. Трясущимися руками я расстегиваю пряжку ремня, стягивающего матрас и одело. Рву полиэтиленовый пакет с влажным салатовым постельным бельем. Быстро стелю. Снимаю сверху еще два одеяла – кладу на постель и их. А потом, часто дыша, забираюсь внутрь – туда, под матрас, подо все это шерстяное, теплое, влажное. От страха и холода меня трясет крупной дрожью. Господи, пусть я останусь здесь. Спрячусь, зароюсь в этом тряпье – и буду спать, и буду ездить туда-сюда в этом поезде. Я никого не трону, я тихо-тихо, как мышка, как будто меня вообще нет, я ничего не буду видеть, слышать и помнить. Я не хочу никуда вылезать отсюда – из этого кокона, из этого поезда, из этого тела, из этого мира… Оставь меня здесь, оставь меня! Я боюсь. Оставь меня здесь. Забудь про меня. Не тронь меня. Я не хочу шевелиться. Я не хочу умирать. Я не хочу вспоминать – то, что осталось вспомнить. Я трясусь так, что стучат зубы. То, на чем я лежу, тоже трясется: значит, ящера, который меня везет, все еще мучают – подлаживают под здешнюю дорогу… Как меня подлаживают – под нездешнюю… Мы с ним содрогаемся вместе. И с каждым толчком то последнее, что осталось во мне, перекатывается легко и беззвучно, поднимается с моего дна, ищет выход – пока, наконец, не выкатывается наружу, точно старая копеечная монета из дырявой подкладки брюк. Вот теперь я помню. Это случилось несколько лет назад. * * * – …Не отвлекайся, рассказывай нормально! – …Ну вот… мы там ехали, а потом погасили свет… все выключилось… и… и мы стали просто висеть… и раскачиваться… ну, мы просто так сами раскачивались, для смеха… и… там у них что-то сверху хлопнуло… и отвалилось… и… и… там было темно, я не знаю… он… мальчик… ваш мальчик… он, наверное, хотел посмотреть, что там такое, и… он, кажется, выпал… он упал… вниз… Он упал вниз, да. Ему было тогда семь лет. И я забыла все это? Нелепую позу, липкую черную лужу и железные сваи? Грязные носилки, обтянутую непромокаемой клеенкой банкетку в машине скорой помощи, капельницы и прозрачные трубочки? Больницу, подписи там и сям, «к медицинскому персоналу претензий не имею», и «предупреждена», и «разрешаю», и «не несут ответственность»? Как я забыла это? «Период восстановления после столь тяжелой черепно-мозговой травмы может растянуться надолго», – сказал вскоре после операции врач. Через три месяца меня попросили забрать его. За три месяца ничего не изменилось. Он по-прежнему был в коме. Он питался через зонд и ходил под себя – мой ребенок, мой мальчик-овощ. Я помню, теперь я все помню. * * * Мы привозим его домой и кладем его на кровать. Он завернут в теплое одеяло. Он тяжелый и неподвижный – как большой спящий младенец. В нашей квартире холодно. Иосиф молча идет в коридор, ставит табуретку, лезет на антресоли. Чертыхаясь, снимает оттуда обогреватель. Включает. Остро пахнет горелым маслом и горелыми проводами. – Что же нам делать? Что же нам теперь делать, Сосо? – Скажи, если нужно что-то купить – я куплю. – Памперсы – наверное, самого большого размера, – говорю я. – Влажные салфетки. Одноразовые шприцы. И… там возьми у меня в сумке рецепты… Очень много всяких лекарств… Я плачу. Иосиф смотрит мимо меня. У него застывшее лицо, бледные, одеревеневшие губы. – Что нам теперь делать? – снова говорю я. – Мне нужно уехать. – Куда, на работу? – Нет. Уехать. Совсем. – Что ты такое говоришь? – Я уезжаю. Уезжаю я, Маш. Уезжаю. Уезжаю. Уезжаю. Что-то мешает мне понять смысл этих слов. Черная трещина мешает мне понять смысл… Я медленно усаживаю на кровать свое оцепеневшее тело – сюда, рядом с безжизненным свертком, – и молча наблюдаю, как тонкая черная трещина, только что появившаяся во мне, увеличивается, расползается, затягивает в свою бескровную пустую темноту мои чувства и разум, привязанности и страхи, надежду и отчаяние, причины и следствия… Еще с минуту я жду, пока мой треснувший мир окончательно развалится, осядет, осыплется мелкой пылью и снова застынет. И когда в нем наконец прекращается всякое движение, я опять могу двигаться, думать, говорить. |