Онлайн книга «Эй, вы, евреи, мацу купили?»
|
А ночь теплая, как под одеялом. И тогда он вернулся. Дойдя до дома Ольги, залег. Лежа в кустарнике слышал, как где-то вдалеке пронеслась электричка. Затылок его опирался на скрещенные руки. Там, за окном обозначился силует в ярком халате, как на японских картинках; он подкрался и стукнул в стекло, толкнул слегка – окно скрипнуло, открылось. Они смотрели друг на друга. – Это я. Подпрыгнул и стал коленом на подоконник, и соскочил бесшумно. Он легко притянул ее и почувствовал запах вымытого тела. И опустил руку сначала на отворот халата. – Не нужно. – Почему? – Нельзя. – Но почему? – Отойди. Прошу тебя. – Ну, успокойся. Не дрожи. Не дрожи так. Он попятился. Постелила ему на раскладушке. Как будто они лежали в одном чемодане, но не рядом, а через перегородку. На следующей неделе он привел ее в свою мастерскую: бетонная нора у Никитских ворот, заваленная рулонами бумаги и холстами. Окно слепое – напротив дом бельмом торчал. На подоконнике проигрыватель, заляпанный красками, и кипа пластинок: Бах, Моцарт… Он не показывал картины, она не настаивала. Они не могли оторваться друг от друга. – Здесь нет лампы. – Нет света? – Однажды люстра упала на меня. Я боюсь, картины сгорят. В следующее воскресенье она привезла Семену яблочный пирог и цветы для себя. Комната тонула в дыму и многоголосье. – Привет. – Ольга, это мои друзья. Ее подбористый зад, крутящийся под платьем, пружинил при шаге: вверх-вниз. Точно резиновый. Спереди ее тоже не обидели. Подчеркивать ничего не требовалось. Будь у любого из них такая подружка, взялся бы за «Рождение Венеры». – Скопище пьянчуг, – думала Ольга. – Но как блаженно они улыбаются. Здесь для них рай, если они привыкли к беспорядку, запахам свежего полотна и краски. Они ощущали себя центром мироздания. В этот вечер все гурьбой завалились в «Закусочную», что в подвале у Никитских ворот. Днем нет лучше убежища от жары, но и вечером можно ловить кайф, если пить вино и нет других посетителей. … Потом пролились дожди и красным листом лег октябрь. На веселый многолюдный Симхат-Тора собралась Горка евреев. Мельницей переламывала обыденность в праздник. Симхат-Тора это когда танцуют люди и звезды. А горка – что поднятые к небу руки. – Ша-алом! – Ц-гут ентефер! – Хаг самеах! Парень с ковбойской шляпой растягивал меха гармошки. Музыка на лицах и еще – неравнодушие к миру. Маленькая Ида Нудель предсказывала: – Там Яффа похож на Таллин… улочки – переулочки… десятки маленьких художественных галерей… открываются по вечерам. Кофе, музыка, интуристы… А художники продают свои полотна. И он представил: что-то вроде Ялты… свои картины, вино в бокале…. Ольга работала в Доме книги. Стоя за прилавком, глядя, как Семен проталкивается к ней, Ольга думала: я, быть может, еще пожалею, что связалась с ним. Он напирал плечом, продвигался к прилавку. Оставалось пять минут до закрытия магазина, а книжники, сбившись в кучу, не расходились. Да и мудрено ли уйти от антикварных томиков Брокгауза или Петербургского Маркса. – Заверни-ка мне обещанное, – в голосе его звучали колокольчики (она обещала стихи Хлебникова). – Какой-то маньяк в Москве убивает женщин в красном. – В Москве на красной почве чокнутся немудрено. – Шестнадцать жертв, – сказала Ольга. – Нам показывали фото. Блондин. Тысячи милиционеров его ловят. – А мы его будем ловить в «Жигулях». В свете, что лился с потолка, Ольгу можно спутать со школьницей. Они все еще мало знали друг о друге. Только однажды она без любопытства заметила, что по субботам он всегда уходит на Горку к друзьям. Ей пришло в голову, что он связан с теми, кто стремился уехать в Израиль. Но он ни разу не говорил «о своем субботнем клубе», а она боялась таких разговоров. С неделю она такие разговоры ненавидела. Неделю назад она обнаружила, что забеременела. Знакомая официантка поставила две кружки и тарелочку с креветками. И тут Ольга сказала ему, что беременна. Держала его руку, как будто наручники одела. Теперь он сообразил, что ждал от нее этих слов. Сейчас скажет: «Женись». Но она молчала. Она словно падала с неба; с неба недописанного полотна. Там, на холсте нужно выписать высокое небо, солнечное. Краски были. Счастья не хватило. Он осторожно сбросил ее руку и взял кружку с пивом. Она увидела, как в нем просыпается чужой: он смотрел на белые кружева пены. И тогда она сказала: – Знаешь, никогда у меня ничего не получалось и вот… Длинные пальцы распластались. Любящие и беззащитные. И где-то у него мелькнуло «Действительно, почему?» – Получу вызов и улечу. – Почему? – Потому что картины хотят воздуха. Они живые. – А наш маленький? И он живой. – Маленький? – Мало того, что безотцовский, так еще от сбежавшего, – она вдруг улыбнулась. – Хотела бы я видеть сейчас лицо папы. Но она как будто не слышала собственного голоса, не вкладывая в слова никакого смысла. Все же было бессмысленно теперь. – Теперь все, – спокойной подумала она. – Кончено. – Как будто последний всплеск умирающего лета. – Я знаю русских, что уезжают с мужьями в Израиль, – сказал он. Но, наверное, она к этому времени оглохла. Не слышала он его, это точно. Она поднялась и вышла и пошла из зала. Он взял кружку и немного отпил. Кого больше жалеть: ее, себя или того, кто еще не родился? Какая проклятая жизнь. Он снова поставил недописанный холст у окна и писал небо, усыпанное розами. Когда от голода стягивало живот, облизывал водопроводный кран и не отрывался, пока не чувствовал прохладу и тяжесть. Тогда возвращался к окну, зажимая тремя пальцами кисть, рука с мольбертом на отлете. Мир устроен просто и здорово: плодитесь и размножайтесь, и для чуда нужно одно – любить. Есть ли существа красивее этих двоих – обнявшись парят под солнцем. Еще чуть-чуть и свершится: родится Венера. Он задыхался от усталости, когда снимал (по сотне раз в день) мазки, наносил новые и видел, как они не успев высохнуть, становились мертвыми и он снимал их и насаждал новые. Потом пришел день, когда почтальон принесла продолговатый конверт с вызовом из Израиля. Вызов Семену Маринбергу. Сыну неудачника, непризнанному художнику, обожающему цвет и линии. Уж не сошел ли он с ума? |