Книга Спящие от печали, страница 107 – Вера Галактионова

В долину на обед группа отъехала раньше обычного. Однако прежде каждый подчинился суровому требованью Учёного:

– Так. Дыхните. Премного благодарен. Свободны. Следующий – будьте любезны… Дыхните внятно!

Подходившие с курганов студенты оживлялись – и дышали в голос: хо! А шофёр широко разводил руками:

– Свечи маслом закидало! Надо же… – и рылся глубоко в моторе.

Вечером Учёный собрал всех у костра.

– Личная безопасность – прежде всего! – вдруг провозгласил он, величественно глядя в закат.

Потом Учёный сноровисто показывал на себе, как примерно следует подрезать и прижигать спичками надсечённую ранку от укуса каракурта. Чёрные и быстрые пауки в это время года были необычайно ядовитыми.

Студенты для практики прижигали себя тоже, но самую малость, однако стонали – сильно, по очереди изображая боль, корчи и различные торопливые судороги. Старик же ещё приказал дежурным не пропускать отныне в машину тех, кто не прихватил с собою на раскопки коробок со спичками и личный нож.

– …Ибо я должен привезти вас в город всех – невредимыми! – объявил он ворчливо. – Независимо от интеллекта каждого индивидуума – и от его потенциальной значимости для науки. К сожалению.

Уже на следующее утро распоряжение было забыто всеми. Рассвет выдался студёный и пасмурный, пахнущий снегом. Группа собиралась на завтрак необычайно долго, и каждый, кроме Учёного, норовил надеть на себя всё, что имелось у него из одежды. В кузове машины уже никто не ехал стоя. Студенты сидели, угрюмо прижавшись друг к другу, укрываясь от ветра за бортами.

Работали неохотно, хотя на великом Третьем уже обнаружили катакомбный отсек и очистили, рядом с мужским, удивительно тонкий женский скелет с любопытными круглыми серьгами – сквозь витую золотую проволоку пробивалась зелень бронзового основанья. Под запястьем у женщины обнаружилась россыпь нефритового браслета.

К великому Третьему сбегались от других курганов, чтобы рассмотреть всё это поближе и побездельничать немного. Но Мария только внимательно выслушала разговоры, однако к Третьему – не пошла, а спустилась в свой раскоп.

К ней в яму спрыгивали тоже – взглянуть на серебряную бляшку с дыркой и изображеньем. Лишь Павел спрыгнул просто так.

– Отчего вы никогда ни с кем не заговариваете? – спросил он, посидев рядом без дела.

– О чём? – пожала она плечами, водя кисточкой по белой земле гораздо медленней, чем обычно.

– Нам с вами не о чем говорить?.. Я, например, приветствую головокружительное буйство прогресса и всеобщей свободы. Я – ценитель раскованности. А вы?.. Мне не на что надеяться?

Она промолчала.

– …Тогда погладьте меня, пожалуйста, по щеке, – попросил Павел, откашлявшись.

– Сколько раз?

– …Четыре, – ответил он.

– У меня руки в древних инфекциях.

– Инфекции – это лучше, чем ничего.

Наверху поднимался ветер. И стало слышно в тишине, как осыпается в раскоп крупная белёсая пыль.

– …Из вас не получится прилежной исполнительницы супружеского долга, – сказал Павел. – Но это не меняет моего отношения к вам.

Сверху над ними нависла вдруг соломенная шляпа Учёного. Потом пропала.

– Тот самый талисман? – спросил Павел, кивая на круг. – Все толкуют о тюльпане. Но это же – птичья голова… Голая птичья голова.

– Разве?

Мария удивилась, поражённая сходством. Однако заупрямилась:

– Это – тюльпан.

– Вам нравится поступать вопреки себе?

– Не нравится, – как следует подумав, ответила Мария. – Но иногда мне кажется это необходимым.

– Тогда взгляните на меня, если вам не трудно. За то хотя бы, что я перешёл с вами на «вы».

– Пожалуйста.

Павел сначала смотрел ей в глаза. Потом – на губы. Потом сказал:

– …Большое спасибо.

Напряжённо насвистывая, он выбрался из раскопа.

В ночь перед ливнем, в студёную ветреную ночь, девушки почти не спали. Они зябли и спорили из-за одеял: кто-то недосчитался одного и требовал, чтобы староста навела порядок. До самого пасмурного рассвета сквозь мимолётный сон ощущался и не давал забыться холод. Чтобы было теплее, шестеро девушек улеглись к рассвету по двое, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись сразу шестью одеялами.

Спальный мешок при сборах достался один на группу. Его уступили старику Учёному. Он пробовал отказаться, но группа уже знала про его суставной ревматизм, как знала и кастелянша, женщина с молодым лицом и пожилыми глазами.

– Долго раскачивались. Отдала ещё в марте, пятому курсу, в Крым. Те все с мешками поехали. По два одеяла вам положено. Да уж больно тонкие. По три вам даю. Может, кто спасибо скажет, когда приедете, – безмятежно говорила она и улыбалась, работая на раздаче. Лишь глаза её немного жалели отъезжающих. – Ох, лучше бы на биофаке учились, так – нет, на могилки едут…

Потом она появилась во дворе рядом с Марией, стоящей уже без дела. Кастелянша стягивала на горле ворот старой вязаной своей кофты, протёртой на локтях, сутулилась и примечала, как загружаются машины.

– До обеда не управятся, – говорила она в пустоту. – Четвёртый ловчее таскал. А выехали в двенадцать.

И оглушительно трещал около них мотоцикл заезжего юного зеваки в помятом оранжевом шлеме. И, стоя в голубоватом выхлопном чаду, сокрушённо качала головою кастелянша.

– Нет, не управятся… Дыму-то! Дыму!.. – махала она рукой, словно отгоняла от себя большую привязчивую муху. – И так у меня сын ночами курит. Вот… Приучился.

– …На биофаке-то – гербарии! А у вас что? – спросила она вдруг Марию. – А ну как пристанут – сниться будут, мертвяки-то?.. Охх, нашли с кем связываться.

Расстроившись, кастелянша махнула рукой и отвернулась. Потом неподвижно смотрела вслед отъезжающим машинам. А староста, устроившаяся в кузове возле кабины, нагнулась к Марии и сказала ей громко на ухо:

– Это – мать – Баршина!

Баршин? Кому-то дорог?.. И кто-то, в тревоге за его судьбу, мается, печалится, надеется на лучшее… Потрясённая этим открытием, Мария оцепенела. Все – люди – дети… Все, даже очень плохие, это – чьи-то дети, дети живущих… Все, даже очень старые, существуют не сами по себе, они – чьи-то дети, дорогие для умерших…

Тогда староста повторила ей, как глухой. Показывая на неподвижную женщину пальцем и отирая сдобные крошки с розовых губ, она кричала Марии в ухо, покраснев от натуги:

– Это – твоего! – Баршина! – мать!

…Скрестив руки на старой кофте, женщина стояла в памяти – и пристально смотрела в эту ночь, заботливая хозяйка казённых клетчатых одеял, спящая, должно быть, сейчас в домашнем тепле. И Марии снова было неловко перед нею, как бывает неловко богатому человеку перед нищим: скаредному – ничем не желающему делиться с бедняком.