Онлайн книга «Камень и боль»
|
— Тебя сожгут! — в отчаянии воскликнул Микеланджело. — Сожгут, Франческо! Я вижу тебя привязанным к стволу нетесаного дерева, на костре колдунов — и ты сгоришь… — Может быть! — презрительно бросил Граначчи. — Но за малую толику искусства, которое я дам миру, — не жаль! Микеланджело сжал ладонями виски и застонал. — Вот видишь: я делаю тебе больно, хоть и люблю, — промолвил с слабой, бледной улыбкой Граначчи. — А может, и ее любовь будет причинять мне только боль, как знать. Может, любовь наша будет полна страдания… не знаю. Любовь, смеющаяся мукам, мертвая возлюбленная, суровая, как лавр, холодней снега, камень живой — и все-таки я знаю, что это любовь. — Нет, Франческо, нет, — горячо протестует Микеланджело. — Чего нет у тебя, того не дадут тебе мертвые, даже самые прекрасные. Я знаю, у тебя есть больше, чем ты думаешь, знаю, но если б не было, никакая темная сила не поможет… Граначчи высокомерно засмеялся. — Не поможет? — сказал он. — Ты думаешь, дьявол, завладевающий всем и запускающий свои когти во все, упустил бы такой великий предмет, как искусство, и не пожелал бы оказывать и на него влияния, иметь в нем своих помощников и свои произведения? — Может быть, но на этот путь ты не должен ступать, — дрогнувшим голосом настаивает Микеланджело. — Не должен, Франческо! И знай, что есть здесь иная сила, которая может тебя одарить, да так, что даст тебе сокровища, каких нет ни у кого, — да, такие сокровища искусства… В голосе Граначчи горечь и равнодушие. — Какая же это сила? Тут Микеланджело поднял лицо и сказал просто: — Смирение… Франческо копнул носком туфли землю, отбросил ногой большой кусок грязи. И насмешливо прибавил: — …говорит наш добрый фра Тимотео… — У меня тоже… — продолжал нерешительно Микеланджело, — есть своя тайна. И такие же сомнения, как у тебя. А у кого их нет? Говорят, Дамассо Джинни из-за них умер… И у меня тоже есть. Может, даже посильней твоих. И у меня есть кто-то, кто меня ведет. И знаешь — тоже не Лаура, не Беатриче, но… она. Тоже она. Твоя покойница хоть жила когда-то. А моя никогда не жила, моя живет только возле меня. Я создал ее в воображении. И не знаю, как ее зовут. У нее нет имени. И я тоже никогда, наверно, не узнаю другой женщины. Но ясно вижу ее перед собой. Я вывел ее в своем воображении из Дантовых стихов, которые как-то раз прочел, — ты их знаешь: И я обрел смирение в страданье, Когда узрел те кроткие черты. — Это из "Вита Нова", — выдохнул Граначчи. — Чудные стихи, я их знаю… — Да, чудные. И она у меня создана из них. У нее есть облик, есть дыханье, есть жизнь, голос, она идет со мной, склонив голову. Так покорен стал я в своей боли, а она, она, прекрасная, тихая, молчаливая… покорная в своей улыбке… Да, — говорил я себе прежде, — живой камень! Чем ты все, что у тебя болит, что в тебе разгорелось, что терзает тебя невыносимой мукой, чем ты все это преодолеешь? Так покорен стал я в своей боли… — Молчи! — вдруг перебил его Граначчи и сердито оглянулся. — Надо ж было подлому соглядатаю помешать нам как раз в эту минуту! Бежать уже поздно! Но не забудь, мы договорим после! Вниз по косогору, по тропинке меж камней и кустарников к ним спускался сухопарый, тощий юноша в черном, лет девятнадцати, махая им длинными руками. — Здесь вам будет плохо видно! — заревел он вместо приветствия, очутившись рядом с ними. — Вам нужно поближе к римской дороге. Идемте! Я тоже туда спешу! — Что ты хочешь видеть, Никколо? — с досадой спросил Граначчи, не скрывая раздражения. Но юноша, видимо, не замечал этого. — Вы не знаете? — с изумлением спросил он. — Так почему же вы здесь? Что вы тут делаете? — Ты старше нас, — отрезал Граначчи, — и должен бы знать, что не на все вопросы отвечают. А про тебя еще говорят, что ты хитрая голова, Никколо Макиавелли! Юноша засмеялся. — Что ж, можете не отвечать!.. Что это у тебя так куртка раздулась, Микеланджело? Она у тебя набита рисунками маэстро Гирландайо, которые принес тебе потихоньку Граначчи, чтобы дома не увидели?.. — Ты соглядатай, Никколо, — с возмущением сказал Микеланджело, — и соглядатаем останешься. Почем ты знаешь? — Я знаю все, что делается во Флоренции! — горделиво ответил юноша. Мне всегда хотелось знать все, что делается кругом… Потом миролюбиво продолжал, похлопывая их по плечу: — Все по-хорошему, ребятки! У меня каждая тайна — под семью замками, и я не имею дурных намерений. И коли не хотите идти смотреть, я сейчас вас оставлю, пойду один: такое увидишь только раз… — Но что же это, Макиавелли? Объясни нам! — Прекрасная Маддалена, — промолвил важно и хвастливо Макиавелли, прекрасная Маддалена Медичи, дочь правителя Лоренцо, проедет сейчас по этой дороге с блестящей свитой — в Рим, чтобы обвенчаться там с папским сыном. Мальчики молчали, а Никколо Макиавелли охотно продолжал сообщения: — Вы, ребятки, еще не понимаете, что это значит! Это политический переворот, последствия которого рисуются пока в отдалении… Этой дорогой проехал однажды ночью кардинал Риарио с папскими послами, которым Сикст поручил убить Медичи. А теперь по ней поедет к папскому двору одетая в парчу невеста из семейства Медичи. Это великое дело! Политика Лоренцо великолепна, и мы все ясней видим, что было бы с Италией, с Флоренцией и с нами, со мной и с вами, ребятки, если бы Сикстов замысел удался и Медичи были бы убиты. Помню, как сейчас, стою я в церкви Санта-Мария-дель-Фьоре, прижатый к стене, полураздавленный, а потом и насмерть перепуганный, когда это во время Евангелия началось… Мне было девять лет… А теперь под развевающимися знаменами поедет невеста из рода Медичи, и кардиналы выйдут все вместе к воротам встречать ее… Вот каков Лоренцо Маньифико! И я знаю: пройдет немного времени — папой станет кто-нибудь из Медичи. Но Лоренцо договаривается не только о кардинальской шапке для своего девятилетнего Джованни! Теперь нужно устроить еще одно: чтобы никто из делла Ровере, больше никогда никто из Сикстова рода не оказался на папском престоле, и вообще — чтобы делла Ровере больше никогда не забирали силу… И Никколо стал с увлечением, обстоятельно и подробно перечислять живых делла Ровере, их звания, связи, возможности. — Меня все это страшно занимает и интересует, — закончил он, видя удивленные взгляды обоих мальчиков. — Я больше ни о чем не думаю и мог бы целыми часами говорить вам об этом. Друг нашей семьи, мессер Марчелло Адриани, обещал взять меня на службу республики, — говорит, у меня острый глаз в вопросах политики и большой интерес к ним, — ну, может, это не только интерес, может, и кое-что побольше. Знаете, я иногда кажусь себе врачом, который не в силах не наблюдать больного, хоть ему от этого — никакой выгоды, а просто так, ради самого дела. |