Онлайн книга «Истощение времени, или Сведения об участии кота Тимофея в государственном перевороте. Соленый арбуз»
|
«Ну и пусть, – подумал Чупров, – пусть выговор. Черт с ним!» Рука его забралась в карман, нащупала жестянку с валидолом и как-то нерешительно потянула вверх белую таблетку. Чупров смущенно оглянулся, но никто не заметил движения его руки, все смотрели молча на насыпь и на крепких неторопливых парней. Букварь так и не разобрал, кто стоял у коричневого сарайчика, но он знал, о чем думали сейчас эти люди, он испытывал те же чувства, что испытывали они. – Спиркин, – шепнул Букварь, – а где твой флаг? – Погоди, – сказал Спиркин. – Видишь? – Чего? – Нет, не там. Понял? – Ах, там… По насыпи шел Виталий. Он шел медленно, засунув руки в карманы брюк, поглядывал на небо и на сопки, словно прогуливался, словно здесь, на насыпи, можно было найти повод для пары хороших усталых острот. – Понял? – зашептал Спиркин. – Ну, и чем я могу помочь? – спросил Виталий. – Ты ничем не можешь помочь! – рассердился Спиркин. – Ты пижон! Ты не ходил на курсы… – Погоди, Спиркин, – сказал Букварь, – не шуми. Я тебе покажу, Виталий. Только надо было бы кепку. А то креозот… – Ничего, старик, я повяжу платок… Он достал платок, яркий и чистый, стал повязывать его, и Букварь увидел, как у него дрожат пальцы. И он понял, чего стоили Виталию его небрежная походка, эти шаги по насыпи и усталое, равнодушное выражение лица. – Ничего, – улыбнулся Букварь, – у тебя получится… у тебя пойдет… Шпалы плыли терпеливо и медленно, еще час, или два, или три накрывали насыпь полосатой шкурой черно-желтой зебры. – Перекур, – сказал Макогон. – Обеденный перерыв. После обеда начнем рельсы… Почему-то никто не пошел в столовую. Сняли рукавицы, зашелестели газетными свертками, вытаскивали булки с молоком, бутерброды, яйца, вареную картошку, черемшу и куски колбасы. Жевали молчаливо и деловито, но с жадностью и аппетитом усталых людей. Букварь протянул Виталию очищенный кусок колбасы, а Зименко добавил картошки. Виталий отказывался вначале, но потом закивал благодарно и стал макать картошины в горку соли, насыпанную на доске. Спиркин чавкал громко и с удовольствием, и его оттопыренные уши шевелились, стараясь приспособиться к движению быстрых челюстей. Кто-то заиграл на гитаре, тихо, в четверть гитарного голоса, и зазвучала задумчивая, усталая «Ноченька». Гитару передавали из рук в руки, она бренчала неумело, словно была из подготовительного класса или просто дурачилась. Виталий получил гитару, начал какую-то незнакомую Букварю мелодию и стал напевать тихо, почти шепотом, словно про себя. Букварь вслушивался в слова песни, сумел запомнить: …Какое б новое сражение ни покачнуло шар земной, я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной. Виталий замолчал, и только гитара чуть-чуть позвякивала, повторяла спетую им песню, а Букварь сидел и думал о той далекой, о гражданской, и комиссарах в пыльных шлемах. – Это здорово, – сказал Букварь, – насчет комиссаров. И пыльных шлемов. Это хорошо. Вырос вдруг Макогон, махнул рукой, и надо было вставать и идти на насыпь и дальше к рельсам. Рельсы были тяжелого типа, не для каких-нибудь там паровозиков, а для электровозов и тепловозов вполне современного типа. Рельсы можно было подвозить на лесовозе, командированном Чупровым, но лесовоз был один, и хилый к тому же, и ребята брали в руки захваты, похожие на ножницы для стрижки овец, и ввосьмером волочили этими ножницами рельсы тяжелого типа. Шагали медленно и снова молча, давали понять этим рельсинам, что тащат их мужчины, которым не до болтовни, опускали их осторожно на теплый речной гравий и вытирали со лба пот. Букварь шел последним в восьмерке, видел стриженые затылки, светлые, русые и черные. Затылки Виталия и Зименко были затылками близнецов. Спиркинские уши краснели, Спиркин вытягивал руки, напрягался, он был самым маленьким в восьмерке, и ему приходилось труднее всех. – Спиркин! Колокшин! Леонтьев! – Чего? – обернулся Букварь. – Вас там спрашивают. У насыпи, у черных упавших шпал, стояли два парня. Они были крупные, мордастые, в старомодных пиджаках, держали в боксерских руках чемоданы, авоськи и мешки. Парни походили друг на друга, только один из них был постарше и все время морщил нос. – Поповы мы, – сказал старший. – Ну и что? – Нас к вам направили. – Младший мотнул авоськой. – Сказали, вы нас устроите с койками… – К нам? – спросил Букварь. – Поповы мы, – обиделся старший и сморщил нос. – Я Василий, а он Прокофий. А с вами работал Иннокентий… – Так вы Попы! Попы! Гады и обыватели! – закричал Спиркин. – Так бы сразу и сказали! Попы вы… – Во-во! – обрадованно заулыбался Василий и снова сморщил нос. – Попы мы! Гады! И обыватели. Попы мы! – У вас был верблюд? И собака? – Во-во! Хороший был верблюд. Оставили мы его ребятам. Мясокомбинатским. – А собаку они зарыли, – сказал Виталий. – И надпись написали. Она у них съела кусок мяса. – Мы сюда работать, – насупился младший Поп и помотал авоськой, – нас к вам насчет коек направили. – Устроим, – сказал Букварь, – только мы сейчас не можем уйти. Вы уж подождите, а? – Подождем. Мы вам подсобить можем. Мы все умеем. Видал, какие мы здоровые! – Вами дороги мостить можно. – Или вместо шпал класть, – обрадовался старший Поп. – Ага, – сказал Букварь. – Будете с нами рельсы таскать. Рельсы все пристраивались к шпалам. Букварь смотрел на часы, стрелки бежали быстро, и теперь можно было поверить твердо в то, что начать укладку они сегодня не успеют. Но на это было уже наплевать. Букварь понимал, что слова и звуки, которые он сегодня слышит, движения рук человеческих и инструментов, которые видит он, – самые обычные и будничные, нет в них ничего сверхкрасивого и музейного, и все же Букварь с жадностью старался запомнить все эти звуки и движения, запомнить их надолго, на всю жизнь. Рельсы улеглись на насыпи, все, как им положено было улечься. Металл заскрежетал, заскрипел, запылил едкими крошками, сверла впились в него, начали выгрызать отверстия для костылей, узкие глубокие дыры. – Все. Кончили, – поднял руку Макогон. – Спасибо. До завтра. – Ну уж нет! – сказал Букварь. – Василь Михайлович, – взмолился Зименко, – дайте хоть первое звено… – Законодательство, – сказал Макогон. – Семичасовой рабочий день. Рука его опустилась нерешительно, дернулась, и это означало: Макогон колеблется и хочет, чтобы его переубедили. |