Книга Слепой секундант, страница 67 – Дарья Плещеева

— Полагаешь, я помню хоть дюжину латинских слов?

— Зачем слова? Если она узнает, когда намечена свадьба Поздняковой, то я впишу цифры — месяц и число.

— А если она отыщет Машины письма?

— Ну, тогда… в рецепте ни единой цифры не будет.

Теперь оставалось лишь ждать.

* * *

Нет худа без добра — вечером на столицу опустился туман, предвещавший оттепель, наутро слякоть завладела городом, и петербуржцы поздравляли друг дружку: вот и настала истинно петербуржская зима. Два дня спустя опять похолодало, разом приморозило, случился изумительный гололед.

В такую погоду лучше не выезжать — и Андрей, взяв у Валера книжки, заставил Фофаню читать вслух. У Валера нашлись «Еженедельные известия Вольного экономического общества», «Примечания на историю древней и нынешней России Леклерка» — сочинение Болтина, «Бабушкины сказки» Друковцова — словом, литература разномастная. Слушать экономические рассуждения в исполнении Фофани было особым лакомством — ни один ярмарочный дед, доводящий на Масленицу публику в балаганах до икоты от неумеренного хохота, не справился бы с чтением лучше. Кроме того, Андрей все это время, как предписывал Граве, лежал. И это тоже соответствовало поговорке: нет худа без добра.

Трудно было ждать от благонамеренного журнала сюрпризов. Однако Фофанин глаз именно сюрприз и отыскал.

— «Слепой с фонарем», — прочитал он и добавил: — Сказка господина Тучкова.

Фофаня, заинтересовавшись, даже попытался голосом изобразить разные характеры: простака-прохожего и мудрого слепца:

«На что тебе, слепой, фонарь с собою брать?

И в ночь и в день равно ты видишь свет не вдвое».

Старик ему на то: «Оставь меня в покое

И знай, что я фонарь ношу не для себя,

Но для других людей, похожих на тебя,

При свете чтоб они поосторожней были

И чтобы моего кувшина не разбили».

Выдержав паузу, Фофаня изрек истинную мораль:

Хоть, кажется, в свече слепому нужды нет,

Но он, неся огонь, другим являет свет…

Пришел с конюшни Тимошка и доложил: когда шел на колодезь за водой, пристал человек, сказывал — носит книжки на продажу, и любопытствовал, не угодно ли барину купить про хитроумные подвиги плутня-лакея Скапена. Андрей тут же выставил в прихожую Фофаню и призвал Еремея.

— Ну-ка, придумай, как сего книгоношу к нам тайно провести. Чтобы враги наши и не подумали на него, — велел Андрей. — Кем бы его переодеть, чтобы никому и в голову не пришло его останавливать или следить за ним?

— Бабой! — был ответ.

— А что? Нам давно пора уговориться с бабой, чтобы белье стирала, — согласился Андрей.

На следующий день в гости пожаловала крикливая толстуха. О том, что она обучалась стирать и утюжить тонкое белье у прачки-голландки, слышал весь дом. «Скапен» графа Венецкого так отменно исполнял роль, что Фофанино сердце не выдержало:

— Вылитая моя Матрена Никитишна! Дождался! Именно такова!

Скапен оказался мужчиной лет тридцати восьми, округлого сложения, но ловким и подвижным. Андрею он сразу понравился тем, что без экивоков приступил к делу:

— Стало быть, за вашей милостью присматривают, а нам нужно за теми смотрельщиками присмотреть? Добро! Устроим! Догадаемся, откуда ветер дует!

— С Сенного рынка он дует.

— Там все не так просто. Ну да управимся — с Божьей помощью.

— Нужно также следить за домом графини Венецкой — там проживает сейчас некая девица, которая может стать добычей вымогателей. А девица должна выкрасть некоторые письма. Да ты о ней дворню расспроси — быть того не может, чтобы у тебя в дворне не было любовницы.

— Кабы только одна… — вздохнул Скапен-Лукашка.

— Еремей Павлович, где Валерова Элиза местожительство имеет?

— По Мойке, от Демутова трактира через три дома поворотя направо… — стал припоминать Еремей. — И малость до Большой Конюшенной не доходя, большой домина, в зеленую краску покрашенный. Вокруг того зеленого домины непременно вымогатели шастают.

— Уразумел…

— Девица, что у графини прячется, — дочь хозяйки домины.

— Вот теперь совсем уразумел!

— Как его сиятельство поживает?

— А как можно поживать, обзаведясь молодой женой? Только одно на уме. Но его сиятельство велели передать: обязательства свои помнят и посчитаться за госпожу графиню всегда готовы.

Андрей не сразу сообразил, что речь о Маше.

— Как будем обмениваться записочками? — спросил он.

— Я дня через два, через три узел с бельем притащу, так и будем.

— А коли что стрясется? Я к мадам Бонно во второй раз не поеду — эти подлецы за мной увяжутся.

— Да и незачем. Куда ваши окошки глядят?

Андрей этого, понятно, не знал. Знал Еремей. Он и получил приказание — в случае аларма [14] выставить на подоконник большой сбитенник. Потом Еремей собрал преогромный узел с бельем, и Скапен, которого попросту назвать Лукашкой у Андрея язык не поворачивался, отбыл.

Фофаня весь вечер тосковал. Вымечтанный образ Матрены Никитишны, ядреной бабы в три обхвата, соединившись с образом бойкой прачки, всю ночь не давал Фофане спать:

— Отчего мне ни в чем талану нет? — горестно спрашивал он. — Отчего я такой бессчастный?

Еремей прикрикнул на него, чтобы перестал ворочаться и охать.

А сам подумал об одном с питомцем: «Хуже нет, чем ждать да догонять. Вот теперь сиди и жди, чего там слуги его сиятельства разузнают». Скапен-Лукашка со товарищи могут выследить, кому носят донесения молодцы с Сенного рынка. Но это, скорее всего, будет пресловутый Дедка. Они могут наладить присмотр и за Дедкой, да ведь тот хитер, и до голубиной почты додуматься горазд…

Андрей увидел гравированный план столицы — словно с большой высоты, и сам парил над тем планом наподобие голубка. Он, как большинство столичных жителей, держал в голове центральную часть сего плана и мог бы, сверяясь с ней, объяснить провинциальному жителю любой маршрут. То, что было на гравюре, вдруг ожило, обрело цвет и объем, явилось Андрею разом: светло-синий с искорками купол Троицкого собора — храма Измайловского полка, радостно-желтое (видно, в солнечный день) здание Двенадцати коллегий, ярко-красные, мощные и властные ростральные колонны, розоватая глыба, на которой воздвигся император-всадник… «Царь на коне?»… Тут же вместо изваяния возник образ — святой Георгий, поражающий змея; образ старого письма, Георгий на белом коне и в красной кольчужной рубахе, змей тускло-зеленый, завившийся спиралью.