Книга "Шведский стол", страница 45 – Ася Лавруша

Еще через какое-то время их остановили у небольшой будки – нелепой, металлической, на одной куриной ноге. Люди в синей униформе проверили документы у водителя. Неподалеку стояла темно-рыжая лошадь с подводой, груженой неряшливой морковкой. Нетерпеливо потоптавшись на месте, лошадь вдруг вильнула хвостом, ударила о землю копытом и пошла вперед, решительно набирая скорость. Из вздрагивающей повозки в панике начали прыгать на землю ярко-рыжие морковки, а юркий мужичок, спешно прервав разговор с милиционером, стремглав помчался за подводой, что-то крича и размахивая в воздухе серой кепкой. Абсолютно такой же, как у Ленина, с которым Калле встречался уже пять раз: четыре раза в Москве и один – на вологодском вокзале. Кстати, у их водителя на голове тоже был похожий блинчик.

Колхоз имени XXIII съезда партии считался одним из крупнейших в области. Четыреста гектаров пахоты, восемь длинных улиц с деревянными и каменными крестьянскими домами и одна короткая с так называемыми коттеджами, двухэтажными зданиями из белого кирпича, в которых размещались конторы различных технических служб и колхозное общежитие. В центре поселка располагалась главная усадьба с сельсоветом, клубом, магазином и площадью. На площади возвышался Владимир Ильич, назидательно указывавший пальцем куда-то в сторону туевых кустов – сильно разросшихся и с аппетитом поглотивших портреты победителей прошлогоднего социалистического соревнования.

Председатель колхоза оказался крепким мужчиной лет сорока пяти.

– Петр Григорич, – с важным видом начал Сергей, едва они переступили порог председательского кабинета, – тут этот Калле хочет на свинокомплекс съездить. Он по дороге у меня спросил, а я что? Вы ж мне сказали только привезти сюда и все, я ж не знаю…

– Потом разберемся, – прервал его председатель и спросил, обращаясь к шведу:

– Ну как доехал? Без происшествий?

– Спасибо, все хорошо, – вежливо ответил Калле.

– А что ж тебя молодого такого прислали? Лет-то тебе полных сколько?

– Двадцать три, – ответил Калле, неожиданно почувствовав какую-то неловкость.

– Как моему среднему, Сашке. Он в Москве, в институте, учится. Вот их за границу не посылают…

Калле никак не мог сообразить, как ему нужно разговаривать с председателем, и к общей неловкости почему-то прибавилось легкое чувство вины.

– Ну ладно, комсомол, дел у меня много, так что ты, Серега, давай отведи парня в общежитие, устрой там, проверь, что б все было как надо! Бабе Вере напомни, что мы с ней насчет еды для него договаривались. Ну и вообще бери шефство над нашим гостем!..

Колхоз Петра Григорьевича Сальникова миллионером не был, но и в отстающих не ходил. К делу своему председатель относился ответственно, показухи не любил и работал с утра до ночи. Поэтому, когда ему сообщили о том, что горком партии намеревается направить к нему в хозяйство иностранца, он совсем не обрадовался – и так, как говорится, в гору некогда глянуть: механический участок нужно за лето построить, столярку отремонтировать, в кормовом трубы заменить, плюс еще мост через Вислый ручей подправить! И это не говоря о том, что виды на урожай в этом году были не ахти какие, так что с планом наверняка возникнут осложнения! А тут еще этого шведа на голову навязали! И добро бы швед был какой солидный, а то ведь – пацан пацаном, а ты церемонься с ним, как с папой римским! Не дай бог, накачают колхозные молодцы этого птенца самогоном да втянут в какую-нибудь историю – вот и отвечай потом перед мировой общественностью… Петр Григорьевич, конечно, уже провел кое-какую идеологическую работу с местной молодежью, проинструктировал, как вести себя с капиталистом, но на всякий случай нужно бы еще раз поговорить… А вообще, возвращался бы этот Калле Густавссон поскорее к себе домой, в Швецию – всем бы было спокойнее!..

Калле Густавссон между тем изо всех сил старался осваивать новые условия жизни и не терять при этом присутствия духа.

Выделенная ему койка в общежитии по форме была похожа на гамак – металлическая сетка провисала почти до пола. Дома Калле всегда спал на жестком ровном матрасе, и теперь по утрам его мучили боли в спине. А еще у него все чесалось. Мысль о том, что по ночам его кто-то кусает, Калле мужественно гасил и уверял себя в том, что это просто аллергия на перемену климатического пояса.

Кроме него в общежитии практически никто не жил. Останавливались на ночь-другую командированные из соседних колхозов, а постоянно присутствовала только баба Вера, пожилая толстая уборщица-дежурная, которой Петр Григорьевич заодно поручил кормить шведского гостя. Но отношения с ней у Калле как-то не сложились. В первое же утро он отверг заботливо приготовленный ею завтрак – наваристый рубиновый борщ с таким сильным чесночным духом, от которого Калле временно утратил способность контролировать собственную мимику. Понятное дело, баба Вера обиделась. Она вообще была женщина легко ранимая и воспламеняемая. И будь на месте Калле какой-нибудь русский мужик, она бы, конечно, показала ему по полной программе. Но перед иностранцем, пусть даже таким «плюгавым», баба Вера слегка спасовала – кричать не стала, и решила, что отомстит тем, что будет готовить ему «без души», как для домашней скотины. И даже потом, когда испытывавший слабые угрызения совести Калле попытался извиниться и угостил ее купленными в сельмаге сушками, баба Вера не размякла. Но «заданием» своим она в глубине души гордилась, и всем товаркам с готовностью рассказывала, что, мол, «кому что, кому свиней пасти-то, а меня вот Григорич приставил Кольку-шпиёна стеречь…»

В поле у «шпиёна» все тоже складывалось непросто. Дома его, конечно, научили водить трактор, но особого опыта у него не было. Несмотря на это, уже в первый день Калле почувствовал, что мог бы работать быстрее и эффективнее остальных. Впрочем, уже во второй день стало ясно, что, если он будет вырываться вперед, то с остальными у него явно возникнут проблемы.

Русские вообще держались от него на расстоянии – то ли из-за председательской проработки, то ли потому что швед с самого начала наотрез отказался пить с ними после смены.

С утра и до обеда работать было легко. К полудню же солнце начинало злиться, и из-за горизонта, звеня по-деревенски разговорчивыми бидонами, появлялась телега с обедом. Вся «молодежная» бригада слезала с тракторов и шумно рассаживалась за грубоструганым столом под брезентовым навесом. Повариха Нюра – сама круглая, тяжелая и плотная, как бидон, одетый в меткотравчатое ситцевое платье и несвежий передник, – разливала в алюминиевые миски тяжело дышащий борщ. По трудовым рядам шелестело мелодичное – как казалось Калле – слово «пол-литра», а под столом происходила тайная возня.

Калле ел аккуратно, медленно, и иногда задумывался, глядя как по бело-металлическому краю чьей-нибудь миски осторожно скользит тонкий солнечный луч. А кто-нибудь из его товарищей при этом тихо, сквозь зубы, но без зла цедил: «У, шпиён, как зырит-то, прям и расслабиться простому человеку нельзя…»

После обеда становилось очень жарко. Нырнувший из Нюриного половника в его миску огромный кусок разварившегося мяса угнетающе действовал на трудоспособность, громко жужжали мухи, и Калле, отчаянно борясь со сном, был даже рад, что работают они не в полную силу, с ленцой.